Time - Альберт Григорьевич Горошко

Я посмотрел в окно. За кривыми стеклами, в которых застыли пузырьки воздуха, было все словно из кружева. На  улице  шел  снег  хлопьями. Я  лежал под старым овчинным тулупом, накинутым поверх грубой хлопчатобумажной простыни. Огромная перовая подушка свалилась на пол. На полу стояли бурки, от одной стены до другой тянулись разноцветные половики. На ногах у меня были одеты длинные колючие шерстяные носки, почти гетры, длинная льняная рубаха пахла семечками, от голландской печки отдавало теплом. Возле топки лежала черная кочерга и несколько осиновых бревен…Постепенно я вспомнил все и понял, где я. Еще минут десять я глядел  в  окно  и  слушал  тишину.  Такого  тихого  утра  я никогда  не  переживал.  Но  события  вчерашнего  дня  вернули  меня  в  реальность.

Я  встал  с  высокой кровати  и  выглянул  за печь –  в  доме  никого  не  было.  Моя  верхняя одежда  висела  на  гвозде   в  сенях, не было только рубашки, майки и трусов.  Я надел брюки и пальто и вышел на улицу. Во  дворе  бродили  куры  и  пара  гусей. Гуси зашипели, пригибая головы на вытянутых шеях к земле и растопырив крылья.  Из  сарая  в  глубине  двора  доносился  шорох.

Я,  вспомнив вчерашний  реверанс  у  ворот,  поспешил  в  дом,  чтобы  не  беспокоить  хозяев. Мне  было  очень  неудобно  за  внезапное  вторжение  к  этим  людям,  тем  более,  что  это  могло  повлечь  за  собой  последствия,  что-нибудь  изменившие  бы  в  их  дальнейшей  жизни.  Надо  было  отсюда  уезжать,  своих  я  увидел,  а  долгое общение  между  нами  наверняка  вскроет  наши родственные отношения.

– На,  сынок,  попей  молочка  вот,  –  и  хозяйка  поставила  крынку  на  стол.  –  Что  же  ты,  сердешный,  так  худо  оделся? Мы с Евдокимом перепугались – думали тиф  у тебя. Всю ночь стонал, одежда вот вся вымокла, жар у тебя был.

– А  уезжал  –  было  не  холодно,  –  сказал  я,  отпив теплого топленого молока.  –  Проездом  я,  в  Москву.  А  хозяин  где?

– В  Клиновку  поехал  за  мукой. Печь будем хлебушек, своего давно не делали, ужо-тка вернется, тесто месить стану.

Как же мне хотелось остаться, но надо было уезжать! Еще немного, и я не справлюсь со своими эмоциями. “Бежать! Бежать!” – вспомнил я фразу из любимого фильма.

– Ну  спасибо,  мать,  мне  пора.

– Куды ж ты пойдешь, слабый ведь совсем – смотри, коленки вон трясутся, остался бы до завтра. Я щи варю с мослами, поешь хоть!

Меня просто сводило с ума стремление кинуться к этой женщине с криком “Ба, это я, Артем!” и уткнуться лицом в ее руки, и я еле сдерживал переполнявшие меня чувства. Не только коленки – я весь трясся от волнения.

– Да нет, спасибо, мне надо спешить, – отказался я, еле выдавив из себя эти слова, будто ватный ком подступил к горлу.

Я  собрался,  взял узелок, который собрала бабушка  –  хлеб,  кусок сала, три вареных вкрутую яйца,  лук и вареную репку. Я  долго  уговаривая  хозяйку  взять  деньги, которые она так и не взяла, проводила до ворот  и  перекрестила на дорогу. Подавленный столь короткой встречей и скорой разлукой , сжав зубы, я отправился  в  ту  же  сторону,  откуда  пришел. Я то и дело оглядывался, она стояла у калитки и все смотрела мне вслед.

Глава  восьмая

Первое  потрясение

Я  добрался  до  города  к  вечеру,  воспользовавшись  услугой  нагнавшего  меня  в пути крестьянина,  везшего  в  город  захворавшую  дочку.

Спустились  густые  сумерки,  когда  я оказался  у  моей церкви.  Шла  вечерняя  служба,  и  я,  купив  рыжую  свечку,  вошел  в  самую  толчею. Я  подумал,  что  народ  так  и  живет  здесь,  не  выходя  за  ворота.  Я  пробрался  к   иконе Николая-Угодника  и  поставил  свечку  за  мой  успех.  Из  темноты  на  меня  глядели его  прозрачно-синие  глаза  и  рука  в  благословенном  жесте, казалось,  грозила  мне  пальцем.

Я  отошел  и  спрятался  за  колонну.  Звонким  голосом  священник  читал  непонятные  молитвы, затягивая  концы  строф,  и  хор  из  сухоньких  старушек  подхватывал  заунывно  и  жалобно. Меня  совсем  не  было  видно,  потому  что  мимо  несколько  раз  прошмыгнул  мальчик  со  свечками  и  даже  глазом   не  повел.  Так  я  простоял  час  или  два,  пока  последняя  бабка, прихрамывая,   не  вышла  наружу.  Еще  через  четверть  часа  в  церкви  не  осталось  ни  души  и  ни  огонька.  Я  подождал  еще,  и  затем,  чиркнув  спичкой,  зажег  несколько  свечей.  Света  не хватило  даже  на  то,  чтобы  стал  виден  пол.  Тогда  я  зажег  все  свечи,  оставшиеся  после вечерней,  и  на  меня  из  мрака  под  куполом  глянули  лики,  как  будто  уличая   меня  в  смертном  грехе,  а  огромная  икона  страшного  суда  с  полосатым  змеем  обещала  возмездие.

Я,  не  торопясь,  начал  движение  по часовой  стрелке. Скоро  у  меня  закружилась  голова,  стало  душно.  Я  отсчитал  30  кругов  и  решил  передохнуть.  Мне  захотелось  выйти  посмотреть  в  1957  год,  но  решил  для  чистоты  эксперимента  пройти  сразу  все.  Видимо,  из-за  туч  вышла  луна –  все  вдруг  заполнилось  серебристым  светом.

Я  пошел  дальше.  Лики  мелькали  перед  глазами,  я  твердил  счет  –  со  стороны  все  походило  на  черную  мессу…69…70…71…На  71-м  кругу  я  поставил  чемодан  и  пошел  к  выходу.  Церковь снова утонула во мраке. Ладони рук вспотели, пальцы правой руки скрючились в кулак. Чемоданчик был как гиря!  На ощупь я  подошел  к  окну  –  луна на миг  осветила  ограду,  деревья,  дома.  По пути наткнувшись на аналой и едва не сбив подсвечник, я добрался до двери.  Попробовал  толкнуть  ворота  плечом  –  даже  не  скрипнули!  Пошарив в темноте, я  нащупал  щеколду  маленькой  дверцы  в  ставне  ворот,  запираемую  изнутри.  Дверца  поддалась,  и  я  вышел  на  воздух.  Луна опять укрылась в туче. С неба посыпал крупный снег. Я  стоял  один  на  всем  белом  свете  перед  давящим  монолитом  церкви!  Ничего  не  изменилось,  и  луна  лукаво  то пряталась, то выглядывала  из-за тонкой  пелены  туч…

Мне  захотелось  закричать  –  но  я  знал:  мне  это  не  поможет.  Я  вспомнил  Николая-Угодника  и  его  грозящий перст.  Я  вышел  за  ограду  и  побрел  по  такой  знакомой  мне,  но  не  той  улице.

Глава  девятая

Мадам Вересковская

Я был раздавлен случившимся. Я не мог поверить, что у меня ничего не вышло. Я упрямо топтался по снегу на том месте, где должен был стоять мой дом, и проклинал себя. Мои ноги уже вытоптали снег до земли, сапоги промокли, я дрожал от холода и отчаяния одновременно. Что делать?

Я побрел обратно в город. Одинокий прохожий в ночной тишине. Ни огонька из окна, ни фонаря. Я быстро дошел до центра и остановился у тумбы с промокшей афишей, белевшей в темноте прямоугольным пятном. Посветив фонариком на промокшие буквы, я прочитал знакомые слова: “Только  сегодня! Городской  парк ,  зимний  зал. Мадам  Вересковская –