Не от мира сего 2 - Александр Бруссуев

Муравьи же щедро разлетались по всей траектории движения камня и успешно десантировались в головы, бороды и глаза вооруженных людей. Это дало некоторое время Илейке ломануться прочь, едва поспевая за мудрой Заразой, которая бросилась в сторону со всех копыт, едва только хозяин потянулся за валуном. Про лешего никто не вспомнил. Ну его к лешему!

Погоня организовалась достаточно быстро, и по характеру шума за спиной и сопутствующим воинственным крикам лив понял, что преследователи растянулись в цепь и не намерены отпустить случайных встречных с Богом. Илейко догнал лошадь, точнее, та подождала его, потому что так привычнее — повиноваться человеку, и начал искать самые достойные пути отступления.

Их оказалось совсем немного. Местность была незнакомая, поэтому уповать на появление бурной реки с единственным мостом через нее не стоило и пытаться. Вот озеро поблизости какое-то было. Не ламбушка, а что-то покрупнее. По крайней мере, оно хоть с тыла как-то защитит. Приблизительно сориентировавшись, Илейко побежал в сторону берега, где и обнаружился соблазнительный для укрытия овраг.

А в овраге уже сидел, отливая синевой кожи, удрученный Хийси.

Но главное было то, что в досягаемости имелся вполне сформированный сейд, причем сформированный из целой горки булыжников, каждый величиной с два кулака. Илейко, затолкав лошадь в самое укромное место, первым же камнем сбил напор настроенных на нешуточную бойню разбойничков. Они оценили свои потери и затаились поблизости. Посовещаются, почешут в затылках, да и решат, как им сподручнее до преследуемых добраться.

— И чего это они к нам так неровно дышат? — спросил Илейко. Вопрос был обращен ни к кому. Так, фраза вслух.

— За мной пришли, супостаты, — тем не менее, отреагировал леший. — Ох, что в мире творится!

А творилось действительно невесть что.

На Ильин день, еще в прошлом году, был Мишка Торопанишка вполне обычным Хийси. Смотрел за лесом, примыкающим к Ловозеру, изредка наведывался к соседям, чтоб поговорить, чтоб в карты перекинуться, чтоб в деревне к какой-нибудь молодой женщине в гости зайти. У самого-то в угодьях никаких жилых поселений не имелось, а потребность в общении со слабым полом была.

Ильин день тем хорош, что всякое зверье бродит на свободе, волчьи норы открываются, а лешие ночью режутся в карты. И если в ту пору ночью "за околицей не видать белую лошадь, пущенную пастись", то старый народ понимал: такой туман опустился оттого, что разгорячились, разухарились в азарте Хийси. Ставки на кону высоки, остановиться до первых петухов невозможно.

Вот и проигрался Мишка. Всю свою вотчину на год вперед отдал во владение более удачливому игроку, все свои права. Хоть прямо сейчас, не дожидаясь октябрьского Ерофея, в спячку заваливайся. Да и завалился бы, вот только надобно было на Воздвиженье зверью своему последнее "прости" сказать. Пес его знает, как преемник с ними, тварями бессловесными обойдется. Может и погнать зайцев и белок вон из его леса. А за ними и лисы, и волки потянутся, да и прочее зверье. Останутся мыши, а какой с них прок, с мышей-то? Делать из них чучела?

Очень опечалился Торопанишка, но делать нечего. Карточный долг, говорят, долг чести. Пошел в обратный путь, да натолкнулся на попа. Попы, как известно, по лесам не ходят, у них там сей же момент болезнь разыгрывается, именуемая медвежьей. Особенно новые, модные в нынешних правящих кругах, что любят речи говорить о послушании и терпении, а также почитании очередного князя. Слэйвинские попы, что с них взять!

Но этот служитель культа возомнил о себе невесть что. Был он непотребно пьян, да, к тому же, непозволительно говорлив. Заклеймил позором какого-то местного колдуна, который умел лечить людей со всех окрестных деревень. Народ подчинился страстным проповедям, накостыляли по шее удивленному старику, а священник объявил его отлученным и вовсе — анафема. Анафема — это тоже мать порядка. Нельзя позволять каким-то людишкам справлять некие обряды, бормоча молитвы, причем на ребольском языке, или даже пистоярвском. Новые молитвы позволительны на новом языке. По барабану, что никто не понимает, рабы и не должны понимать.

Успех был замечательный, поп не мог себя не похвалить, да что там — нахвалиться не мог. Плевать, что сам своими речами ни одного человека от недуга не избавил, зато теперь никто мимо него не пройдет. Старик-то врачевал, почитай, бесплатно. А к нему, попу, страждущие с подношениями потянутся. Чем больше беда — тем круче плата за возможность донести ее до бога. Посредники, конечно, в этом деле не нужны, но вот усилители — обязательны.

Поп шел по лесу и ругался самыми черными словами. Когда-то можно было себе позволить и душу отвести. Самое место — в лесу, никого нет поблизости. Да вот только мужичок вышел из-за сосны, весь мятый и взлохмаченный. И уха одного нету.

— Ты чего же безобразничаешь? — без лишних слов обратился тот к священнослужителю.

— Как ты смеешь без должного почтения? — заволновался поп.

— Не знаю, — пожал плечами мужичонка. — Как-то смею.

— Поди прочь, отступник! — рассердился поп.

— А ты не ругайся, чай не в лесу живем!

— А где? — поп обвел рукой сосны по сторонам от тропы.

— В обществе, — ответил Мишка Торопанишка, а это был именно он, возвращающийся на север мимо деревни Терямяки.

— Вот я на тебя проклятие наложу! — погрозил поп кулаком.

— Ну ладно, — согласился леший. — Только уж сам не обессудь.

Священник долго клеймил позором и отлучением встречного человека, посылал его почему-то в огонь и под конец размашисто перекрестился.

Мишка чуть забеспокоился, да, заметив, какой крест кладет поп на себя, успокоился. По большому счету крестное знамение в присутствии лешего позволяло избежать влияния шалостей и проказ последнего. Ну а тут ничего противоправного, по крайней мере, со стороны Хийси, не совершалось. Да и крестился поп как-то странно, не по-людски. Как-то по-новому.

Повернулся Мишка, намереваясь скрыться в лесу, да не успел.

— Чтоб тебя медведь задрал! — прокричал поп, не в силах сдерживать свой боевой азарт.

Хийси резко развернулся, плюнул себе под ноги, сорвал с лохматой головы мятый картуз и со всего маху хлопнул его оземь.

— Ты сам сказал! — сузив глаза, зловеще пробормотал он. — Пусть karhu решит, пусть он скажет свое слово.

Не прошло и мига, или — несколько мигов, как из леса на тропинку вышел медведь. Был он огромный, словно валун, сутулый и непредсказуемый, как все твари, чьи мысли запутаны инстинктами, а разумы блуждают в полной мгле.

Поп, следует отдать ему должное, не смутился, не запаниковал. Наверно, он просто не поверил в происходящее. Однако он сунул руку за пазуху и вытащил кожаную бляху, на которой была изображена римская цифра 5, пересекающая овал: то ли бублик, то ли раскрытый в крике рот. Лицо его при этом, словно бы, осветилось от внутреннего восторга: вот я вам всем сейчас устрою полную обструкцию!

— Раб, меня не запугать каргой! Подите прочь во славу Церкви Святой Марии Монгольской Богоматери! — закричал он, выставил вперед руку и добавил еще несколько слов про огонь, внутренности и нечистоты.

Мишка удивился: такого развития событий он никак не предвидел. Конечно, Константинопольскую церковь Святой Марии он знал, точнее, не раз про нее слыхивал. Только называли ее не "Монгольской", а "Могольской". Якобы пришла в те края из земли Магога Мария, про кою говорили старики:

Марьятта, красотка дочка,

От нее затяжелела,

Понесла от той брусники,

Полной сделалась утроба (руна 50 Калевалы, примечание автора).

Точнее, пришла-то она гораздо позже того, как сделалась нечаянно беременной от ягоды-брусники. Была праведной, сделалась и вовсе святой. Но чтобы призывали к рабству ("слава" — от слова "slave", примечание автора) во имя Богоматери — это казалось вовсе странным.

Пока Хийси раздумывал над превратностями словес, медведь неуловимым движением оторвал попу руку вместе с ярлыком и рукавом (см также мою книгу "Не от мира сего 1", примечание автора). Ткань сплюнул, а прочее проглотил в один миг. Наверно, всякий karhu не выносит, когда его обзывают каргой.

Мишка Торопанишка озаботился пуще прежнего: леших трудно упрекать в кровожадности, им бы попугать, да покуражиться. А медведя никто упрекнуть не мог, чем бы он там ни занимался, хоть бы в плясовую ударился. Но он выбрал другое дело: ловкие и расчетливые взмахи его лап отправили попа под громадную тушу зверя. Только успел священнослужитель прокричать проклятие и издать прощальный вопль ужаса и боли, как все смолкло, лишь хруст и недовольное ворчание. Впрочем, может быть, ворчание и было как раз довольным, но разбираться в тонкостях медвежьих эмоций Хийси не собирался.

Леший, позабыв картуз, дал деру, только ветер по кустам пошел. Да и не было у него на голове никакой шапки, так, оптический обман — не нужны им, лешим, головные уборы. Лишившись на год, до следующей игры в карты, всего своего имущества, он стал невольной причиной странных поступков безумного в своей храбрости попа. Так вести себя могут только фанатики. Да и пес-то с ним, с этим очарованным священнослужителем, вот только никакие слова, тем более, произнесенные от души, не пропадают втуне. Принимая во внимание факт, что эта душа была черной. Как бы сказал старый друг Уллис, это который — кельт, благословил поп, так благословил. От слова "black" благословил. Вылил свою черноту на белый свет.