Синдром Лазаря - Алексей Калугин

Утром следующего дня Мария сообщила мне, что Назаретянин покидает Вифанию, чтобы идти в Иерусалим. При этом сестра даже не вошла в мою комнату, только чуть приоткрыла дверь, из чего я сделал вывод, что тело мое смердит пуще прежнего.

Вечером я лег в постель только для того, чтобы не тревожить лишний раз сестер. Но за всю ночь я не сомкнул глаз. Я не чувствовал усталости, и мне не нужен был сон. Я лежал, глядя в потолок, и ни о чем не думал. Мне казалось, что, если я сумею мысленно воспроизвести то состояние небытия, в котором я пребывал после смерти, то это даст мне возможность снова стать мертвым. Но, как я ни старался, у меня ничего не выходило. Я находился в странном состоянии: тело мое было мертво, и разум уже смирился с фактом моей смерти, но при этом мир живых людей, которому я уже не принадлежал, не отпускал меня. Воля Назаретянина, призвавшего меня из Небытия, закрыла от меня конечную точку, к которой стремится все сущее. Только ради того, чтобы продемонстрировать собравшимся вокруг него людям силу свою и могущество, он, не задумываясь, обрек меня на вечную жизнь и сопряженные с ней вечные страдания. Разве подобное достойно Сына Божьего?

Одеваясь, я осмотрел себя, насколько это было возможно, и обнаружил, что на теле уже почти не осталось мест, свободных от трупных пятен. Левое предплечье, с которого вчера, принимая ванну, я содрал кожу, было мокрым от сукровицы, а из дырки на животе, заткнутой мокрой тряпкой, сочилась гнойная слизь. Когда же я извлек тряпичную пробку из раны, то края ее расползлись в стороны, и все содержимое брюшной полости едва не вывалилось на пол. Мне с трудом удалось затолкать скользкие петли кишок назад в живот. Снова засунув тряпку в рану, я еще для верности несколько раз обернул живот широкой полосой плотной материи. После этого я перевязал гниющую руку и, вылив на грудь и спину с полкувшина благовоний, что предусмотрительно поставили рядом с моей кроватью сестры, накинул на плечи чистый хитон. Кинув под кровать старую одежду, перемазанную бурой слизью, вытекшей из раны на животе, я вышел на улицу.

Вдоль обочин дороги, ведущей в Иерусалим, толпились люди. Многие из них держали в руках пальмовые ветви и, как только на дороге показалась небольшая процессия, принялись махать ими, восклицая:

– Осанна! Благословен грядущий во имя Господне, Царь Израилев!

Процессию возглавлял сам Назаретянин, с гордым видом восседавший на молодом осле. Следом за ним шествовали его ученики, вид у которых был еще более надменный, чем у самого Назаретянина. Чтобы не привлекать к себе внимание, я встал в стороне от толпы, укрывшись за стволом финиковой пальмы.

Приблизившись к людям, Назаретянин попридержал ослика и, воздев правую руку к небесам, громким, уверенным голосом возвестил:

– Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плодов!

Я не хотел говорить с Назаретянином, но, услыхав такое, не смог сдержаться.

– И это говоришь ты?! – возмущенно воскликнул я, выходя из-за дерева. – Ты, который не позволил мне умереть?!

Следует отдать Назаретянину должное, он ни на миг не потерял самообладания. Повернув голову в мою сторону, он улыбнулся так, словно непременно хотел увидеть меня прежде, чем покинуть Вифанию.

– А, это ты, Лазарь! – громко, чтобы слова его могли слышать все собравшиеся, произнес он. – Рад, что ты пришел проводить меня.

Я хотел ответить ему как подобает, но, взглянув в глаза Назаретянина, я увидел в них то, что не дано узреть никому из живых: он был уже отмечен смертью, и жить ему оставалось не больше недели. Еще я понял, что ему это известно и он страшно боится. Боится не самой смерти, а того, что будет после нее, – он ведь считал, что рожден для вечной жизни.

Наклонившись, я положил гниющую ладонь на шею осла, на котором сидел Назаретянин, и тихо, дабы только он один мог меня услышать, спросил:

– Ты хочешь знать, что такое смерть?

– Да, – так же тихо ответил он.

– Знай же, Назаретянин, – с усмешкой произнес я, – что во всех твоих историях о Рае и Аде нет ни капли правды. Не знаю, кто сочинил их и где ты сам их услышал, но только все это сплошное вранье, от первого слова до последнего. В смерти нет ни вечных страданий, ни вечного блаженства. Смерть – это НИЧТО. Абсолютное, всеобъемлющее НИЧТО, какое не может вообразить себе никто из живых. И даже твое воображение для этого слишком слабо.

На губах Назаретянина появилась вымученная усмешка. Он хотел выглядеть уверенным, но его выдавали глаза, беспокойно бегавшие по сторонам.

– Ты лжешь, Лазарь, – произнес он, по-птичьи склонив голову к плечу и глядя на меня чуть искоса. – Если бы твоя душа превратилась в Ничто, я не смог бы вернуть тебя к жизни.

– Ты это называешь жизнью?

Я поднес кисть левой руки к самому носу Назаретянина, дабы он мог почувствовать зловоние, исходящее от моей гниющей плоти, а затем сорвал с указательного пальца ноготь. Большая серая капля гноя упала на белый хитон Назаретянина. Но он даже не поморщился.

– Плоть не есть дух, – ответил он мне.

– Я напомню тебе это, когда твое собственное тело превратится в гниющие останки, – язвительно усмехнулся я.

Но усмешка тотчас же сползла с моих синих губ, когда каким-то непостижимым образом я ощутил весь тот ужас, что гнездился в душе Назаретянина и которому он колоссальным усилием воли не позволял выйти наружу.

– Ради чего все это? – тихо спросил я у него.

– Не знаю, – едва заметно пожал плечами он.

– Забудь о вечной жизни, Назаретянин, – быстро заговорил я, словно надеялся переубедить его. – Не ходи в Иерусалим. Оставь своих учеников, покинь тех, кто сейчас поет тебе осанну. Вернись в Назарет и займись плотницким ремеслом. Попробуй прожить хотя бы ту жизнь, которая была тебе дарована. Ты сам признался, что не властен над смертью, ну так и не ищи ее! Смерть придет к тебе сама.

– Ты ошибаешься, Лазарь. – Назаретянин улыбнулся мне ласковой, всепрощающей улыбкой. – Все, что я делаю, делается во славу Отца Моего.

– Неужели ты сам не понимаешь, насколько ты смешон, когда, сидя верхом на осле, принимаешь восторги нищих, размахивающих пальмовыми ветками? – удивленно качнул головой я.

Назаретянин ничего не ответил. Тронув осла пятками, он поехал своей дорогой.

– Постой! – окликнул я его. – А как же я? Что станет со мной?

Назаретянин даже не обернулся. Он делал вид, что меня просто не существует. Он пытался убедить самого себя в том, что способен победить смерть, я же являлся отнюдь не живым, но мертвым доказательством того, что обмануть смерть невозможно, доказательством, которое он к тому же создал собственными руками. Мне было что сказать ему, но он не желал разговаривать со мной на равных. Он был до отвращения самоуверен. Приговорив меня к вечной жизни, он считал, что совершил благое дело, и уже никто в целом мире не мог переубедить его. Назаретянин уперто, словно осел, на котором он восседал с гордым видом, двигался навстречу собственной смерти.

После того как Назаретянин вместе со свитой, состоявшей из двенадцати его учеников и примкнувших к ним нищих, которые и без того собирались идти в Иерусалим, рассчитывая на щедрые пожертвования в дни празднования Пасхи, покинул Вифанию, я всерьез задумался над тем, что же мне теперь делать. По сути, он не оставил мне выхода. Мое тело, которого я по-прежнему не чувствовал, продолжало разлагаться. С пальцев ног и рук отваливались ногти, один за другим выпадали зубы, волосы вылезали клочьями, из трещин и язв на коже, а в особенности из дыры на животе, оставшейся после ножа наемного убийцы, сочилась зловонная слизь. Вокруг меня постоянно вились орды мух, и я страшно боялся, что в моем гниющем теле заведутся червяки. Ежедневно я два, а то и три раза забирался в бадью с горячей водой и тер себя мочалкой. Но каждый раз после этого кожа с меня слезала клочьями. Чтобы хоть как-то остановить процесс распада, я стал забинтовывать всего себя полосами материи, пропитанными благовониями, которые покупали для меня сестры. Теперь без хитона я был похож на мумию.

Душевные страдания, что я испытывал, наблюдая за распадом собственного тела, были куда ужаснее физической боли, которую ощущал бы на моем месте живой человек.

На третий день после воскрешения лицо мое превратилось в безобразную маску смерти. Нос и уши отвалились, губы распухли и обвисли, словно щупальца осьминога, глаза провалились, а веки прилипли к глазницам. Теперь я боялся выходить на улицу – люди принимали меня за прокаженного.

За три дня до Пасхи я понял, что должен быть там, где умрет Назаретянин. Я должен взглянуть в его глаза перед смертью в тот момент, когда он наконец признает, что я был прав.

Ничего не говоря сестрам, я покинул Вифанию. Мне пришлось обмотать бинтами не только свое тело, но и лицо, поскольку вид мой сделался столь ужасен, что пугал встречных. Провизия мне была не нужна, а потому я взял с собой только мешок с холстами, которые собирался порвать на бинты, и два небольших кувшинчика с благовониями.