Из Заметок о разных разностях - Уильям Теккерей

Так вот, если говорить о шутках, то многие, возможно даже большинство людей, - разумеется, за исключением присутствующих, - воспринимают их, как эти дети. Чувство юмора у них не развито, и шутки им не по душе. Когда они встречают в книгах добродушную насмешку, это вызывает в них раздражение и досаду. Насколько мне известно, мало кто из женщин ценит юмор Свифта и Фильдинга (и не только потому, что он грубоват). Их простодушные и чувствительные натуры восстают против смеха. Может быть, действительно, сатир всего-навсего грубиян с низменными страстями, и нет ничего удивительного, что дам шокируют его ухмылки, нагловатый взгляд, его рога, копыта, длинные уши? Fi done, le vilain monstre {Фу, какое мерзкое чудовище (франц.).}, как он гадко визжит, дурашливо вскидывая свои кривые ноги! Дайте ему пару черных шелковых чулок да подбейте их ватой, чтобы он спрятал в них свои ужасные конечности! И пусть прикроет одеждой шкуру и уберет торчащую козлиную бороду и не пожалеет лавандовой воды на свой батистовый платок! И чтобы навсегда оставил шутки и предавался грусти и слезам! Только тогда можно испытывать возвышенные чувства и говорить о благоухании истинной поэзии и о пышных цветах красноречия. А ноги выглядывать не должны, будь они неладны. Скройте-ка их под сутаной. Вынимайте свои платочки, милые дамы, и давайте вместе всхлипывать.

Итак, редакция, положа руку на сердце, публично заявляет, что вовсе не огонь критики пугает ее и лишает душевного покоя. Среди наших противников могут быть и справедливые критики, могут быть и негодяи, которые попросту точат на нас зубы, могут быть ослы, которые лягают и ревут, потому что так уж они устроены и предпочитают ананасам чертополох, а могут быть и превосходные судьи, добросовестные, обладающие широкими знаниями и острым умом, которые тотчас же откликаются на шутку и улавливают скрытый в ней глубокий смысл. Но любые суждения - основательные или невежественные, восторженные или совсем напротив - не принимаются нами близко к сердцу. Если мы слышим одобрение, нам приятно; если освистывают и атакуют нас с пером наперевес - мы не пытаемся оправдаться и запасаемся выдержкой. Конечно, и от самого низкого человека мне приятней услышать доброе слово, чем ругань, но чтобы обхаживать его и, добиваясь расположения или похвалы, приглашать на обед и превозносить его заслуги в некоем журнале в надежде, что он сменит гнев на милость и перестанет кусаться и брызгать слюной - allons donс! {Нет уж, увольте! (франц.).} Мы этим заниматься не будем. Лай, Цербер, сколько угодно! От нас ты ничего не получишь. Правда, если этот Цербер исключительно умный и добрый пес, то нам не обидно, когда он с лаем бросается на нас из соседской подворотни.

Помилуйте, слышу я, но о каком же, наконец, несчастье здесь идет речь о зубной боли лорд-мэра или все-таки об иголке в подушке редакторского стула? Вот именно. Ах! Она жалит меня и сейчас, когда я пишу. Почти с каждой утренней почтой я получаю эти иголки. Вечером я забираю письма домой, не решаясь вскрыть их, и прочитываю перед сном, а утром обнаруживаю в своей подушке две-три иголки. Вчера я извлек три, нынче утром нашел еще две. Не скажу, что они причиняют мне безумную боль, но я живой человек, и в конце концов их уколы очень коварны. Совсем нетрудно поместить в журнале объявление: "Желающим опубликовать у нас свои произведения следует высылать их не на имя редактора, а исключительно в адрес издателей Смита, Элдера и Кь". Нет, дорогой сэр, вы плохо знаете людей, если воображаете, что они последуют этому совету. Разбирая адресованные мне письма, разве угадаешь (хотя, у меня уже вырабатывается чутье), в каком конверте безобидное послание, а в каком - иголка. Однажды я ошибся и, опасаясь укола, оставил невскрытым письмо, которое содержало очень лестное для меня приглашение. Письмом-иголкой я называю, например, вот такое:

"Кэмберуэл, 4 июня.

Сэр!

Смею ли я надеяться и рассчитывать на то, что Вы соблаговолите просмотреть прилагаемые к сему стихи, которые, может быть, окажутся достойными опубликования на страницах "Корнхилл мэгэзнп"? Сэр, мы знавали лучшие времена. А сейчас у меня на руках овдовевшая больная мать и младшие братья и сестры, которые ждут от меня помощи. Я служу гувернанткой и делаю все, чтобы поставить их на ноги, работаю даже по ночам, когда все засыпают, и разум и руки мои уже слабеют от усталости. Если бы мне удалось заработать хоть немножко своим пером, то эта прибавка к нашему бюджету могла бы удовлетворить нужды нашей бедной больной матушки и принести ей желанный покой и облегчение. Бог свидетель, что не недостаток воли или желания виной тому, что у матушки подорвано здоровье, а наша несчастная семья не имеет, можно сказать, куска хлеба. Не откажите бросить свой благосклонный взгляд на мои стихи, и если Вы сможете помочь нам, то вдова и осиротевшие дети будут молиться за Вас.

Остаюсь, сэр, в страстном ожидании ответа, преданная Вам С. С. С."

К письму приложены несколько стихотворений и - боже милостивый! конверт с маркой за пенни и адресом для ответа.

Теперь вам ясно, что я понимаю под словом "иголки". В письме дело изложено с чисто женской логикой. Я бедна; я добродетельна; у меня слабое здоровье; я работаю, не жалея сил; на моем попечении больная мать и голодные братья и сестры. А в вашей воле помочь нам. Я читаю присланные стихи с отчаянной надеждой найти хотя бы крошечное основание для их напечатают. Нет, не могу найти. Да я и чувствовал, что они не подойдут. Так почему же эта бедная девушка решилась взывать к моему состраданию? Почему, отходя ко сну, суждено мне видеть перед собой ее несчастных малышей, на коленях умоляющих меня дать им хлеба, который они могут получить, стоит мне только пожелать? Дня не проходит, чтобы я не слышал новый призыв ad misericordiani {К состраданию (лат.).}. Денно и нощно звучит у меня в ушах отчаянная мольба о помощи. Вчера трижды я слышал этот голос. Сегодня он взывал ко мне дважды. И можно не сомневаться, что в конце дня на столике в прихожей меня будет ждать еще один голос, еще один умоляющий взгляд и голодающая семья. Женщины очень выгодно отличаются от нас, мужчин, еще и тем, что им, как это ни странно, доставляет удовольствие читать подобные письма. Получать удовольствие от писем? Бог с вами! Я и прежде, до того как стать редактором, не испытывал особой любви к почтальонам, а уж теперь-то!..

Просители имеют обыкновение начинать с цветистых фраз о высоких достоинствах и необычайной талантливости того, к кому они обращаются. Но я публично заявляю, что подобные ухищрения не достигают цели. Как только я ступаю в эти пышные словесные заросли, я догадываюсь, что в них скрывается змея, и тотчас вылавливаю ее, не дожидаясь, пока она меня ужалит. Прочь, мерзкое Пресмыкающееся, отправляйся-ка в корзину для бумаг, а оттуда - в огонь!

Обманувшись в своих ожиданиях, одни смиряются со своей участью, другие проникаются к вам ненавистью и, поскольку вы не приняли их дружбу, становятся вашими заклятыми врагами, третьи в самолюбивом негодовании восклицают: "Да кто он такой, чтобы пренебречь моим творением! Как он смеет, этот зазнавшийся болван, отказывать мне в таланте?"

Порой письма приносят мне не привычные иголки, а дубины. Вот для примера две из них, на совесть сработанные из благородного ирландского дуба, крепость которого уже не раз испытывал мой терпеливый и многострадальный череп:

"Королевский театр. Доинибрук.

Сэр!

Я только что прочел первые главы Вашей повести "Ловел-вдовец" и был крайне поражен совершенно неосновательными нападками на кордебалет, которые содержатся в ней.

Более десяти лет я связан с театром и могу заверить Вас, что большинство танцовщиц кордебалета вполне добропорядочные и целомудренные девицы и, разумеется, ни о каких уютных домиках, снимаемых для них в Риджентс-парке, не может быть и речи.

Считаю также своим долгом сообщить Вам, что в жизни антрепренерам свойственно говорить на хорошем английском языке и владеют они им, быть может, получше некоторых сочинителей.

Или Вы вовсе не знаете того, о чем пишете, или занимаетесь злонамеренной клеветой.

Мне доставляет удовольствие заявить Вам, что репутация танцовщиц кордебалета, как и актеров вообще, не может пострадать от шипения желчных пасквилянтов, от злобных выпадов и brutum fulmen {Пустых угроз (лат.).} заурядных писак.

Остаюсь, сэр, Вашим покорным слугой А. В. С."

"Редактору "Корихилл магазин"

Королевский театр, Доннибрук.

Сэр!

Я только что прочла в январском номере "Корнхилл мэгэзин" начало написанной Вами повести под названием "Ловел-вдовец".

В этом сочинении Вы вкладываете всю свою язвительную злобу (а уж Вам ее не занимать!) в то, чтобы очернить репутацию кордебалета. Вы намекаете, что большинство танцовщиц имеют снятые для них домики в Риджентс-парке, а я заявляю Вам, что все это преднамеренная ложь.

Я выросла в театре, и хотя сейчас всего лишь рядовая актриса, но в течение семи лет была солисткой-танцовщицей в опере и потому говорю с полным знанием дела. Меня удивляет только одно, как такому мерзкому клеветнику могли предоставить право председательствовать 22-го числа этого месяца на торжественном обеде театрального фонда? Мне кажется, что было бы намного лучше, если бы Вы занялись собой вместо того, чтобы порочить тех, кто во всех отношениях неизмеримо выше Вас. С глубочайшим презрением