Исповедь рецензента - Наталья Алексютина

— В школе — двоечники, наверное, — поддел мужичок.

— Нет! — в два голоса опровергли мальчишки. — Я — отличник! — гордо сообщил «кокакольный» и указал на другого. — А брат — хорошист!

— Сколько будет: шесть плюс шесть? — строгим голосом дал задание мужичок.

— Двенадцать! — радостно протянули мальчишки и, включившись в игру, ввернули свой вопрос. — Чему равняется два плюс два умножить на два?

Мужичок подтолкнул пальцем очки на переносице и, попытавшись придать лицу лукавое выражение, неожиданно ответил:

— А сколько угодно?

— Это как? — опешили мальчишки.

— А так! — мужичок взял нравоучительный тон. — Сколько вам угодно, чтобы было? Пять, шесть, семь, восемь? Столько и будет.

— А вам сколько угодно? — нашелся «кокакольный».

Мужичок чуть смутился, потом брякнул:

— Восемь.

— Вот и нет! Вот и нет! — загомонили мальчишки. — Первое действие: умножение! Шесть!

— Пусть так, — неохотно согласился мужичок.

Водитель, обернувшись, сказал, что подъезжает к месту, которое нужно было пассажиру. Мужичок рассыпался в любезностях. Уже готовясь к выходу, он погрозил пальцем «кокакольному».

— Ты меня не проведешь, хулиган! Не так отвечать надо, понял? На «два плюс два» надо отвечать: а сколько угодно? Прогибаться надо, разумеешь, дурья голова?

Дверца за ним захлопнулась, но мужичок через стекло еще раз погрозил пальцем мальчишке. Губы его дрогнули и снова, уже глухо, выкрикнули:

— Прогибаться надо, запомни!

Братья хихикнули на это и тотчас стали проигрывать между собой ситуацию со «сколько вам угодно?». Один изображал себя, другой — учительницу, недоуменно поднимающую бровь. Это их веселило до самой остановки.

Из пассажиров к мальчишкам больше никто не приставал. Те, кто был свидетелем разговора с мужичком, все также увлеченно рассматривали пейзаж за окном. Те, кто заходил вновь, не интересовались ничем, кроме собственных насущных проблем. Такси двигалось по своему маршруту, и по своему маршруту двигался каждый сидящий в нем.

Вперед — к возвращению!

Не так давно специалистами Санкт-Петербургской академии последипломного педагогического образования был проведен опрос выпускников школ на предмет оценки современной социальной ситуации. Светлому будущему был задан вопрос: «В каком обществе вы хотели бы жить?» И вот как распределились мнения молодых людей: 6 % из них решительно все равно, в каком обществе существовать, 5 % видят себя в обществе, построенном на социалистических принципах, 7 % — в обществе, построенном на капиталистических принципах. Большой процент — 30 % — принадлежит молодежи, желающей жить в обществе, соответствующем российским традициям. Казалось бы, есть повод для радости. Но… эти же 30 % молодых людей на просьбу объяснить, что такое общество, соответствующее российским традициям, ничего не смогли ответить. По причине полного незнания. Налицо, как сказали бы ученые-социологи, ценностная неопределенность, мешающая четкому представлению о картине жизни.

Конечно, картина жизни, как мозаика, складывается из множества деталей, и одной из мозаичных подсказок, мне кажется, может служить книга. Хотя бы потому, что она концентрирует, обобщает, делает выпуклым чей-то жизненный опыт. Книга — это пульсация крови в таком огромном организме, как общество. И книге, которая способна в какой-то мере стать путеводителем в мире потерянных ценностных ориентиров, и которую можно определить, как фонтанирующую кровью, суждено было появиться. Впрочем, пульсация мысли и чувства в ней не могла не обнажиться, поскольку автор сборника рассказов «Первая леди» (Москва, «Алгоритм», 2007) — поэт Валентин Сорокин. «Первая леди» наполнена эмоциональностью и образностью, и что, пожалуй, присуще только перу писателя-поэта, и тот и другой стилистический компонент зачастую переплетаются. Если, к примеру, в рассказе «Митька-Ручей» есть сердечное откровение: «Годы не бегут, как мы в детстве, и не летят, как Митькин корабль над землею, годы мигают: мигнут, мигнут, мигнут — и ты седой». То в рассказе «Коршун» орел выступает олицетворением недоброго начала: «Орел — повис надо мною, высовывая, как шасси, лапы, и пошевеливая когтями. Глаза его, красные, вращались и вспыхивали, красные и дурные. Навис — и снижается, снижается. Камни шевелятся, и трава, как суслик, свистит».

Но что путеводящего в названной книге? Как она может помочь тому, кто хотел бы жить, не отрекая сердца от России? На мой взгляд, книга «Первая леди» отразила доброе количество человеческих судеб, чье жизненное пространство совпало со значимыми событиями в стране. В частности, многие рассказы Валентина Сорокина посвящены перестроечному и постперестроечному периоду («Сторублевая курица», «Гад», «Первая леди» и др.). Несмотря на некоторую мрачность зарисовок и ироничность, общая тональность произведений близка и понятна каждому, кто пережил те судьбоносные годы. В тональности той — горечь и боль. Оттого, что, так или иначе, в перестроенном чаду произошло смещение базовых ценностей. «Я люблю тебя, моя Родина, Россия моя, спасенная и обласканная небесной синевою и августом небесным! Когда замирает сердце при виде твоего разорения и нищеты, я припадаю к бугорку, прирученному обелиску на хуторе, низко, низко — и оттаиваю, камень погибели отступает от моей души, и сердце вновь начинает биться и тужить».

Приходящая на смену идеологическому вакууму перестроечных лет капитализация общества несет в себе содержательные изменения. Как то: на смену бескорыстию приходит выгода, на смену состраданию — индивидуализация, на смену любви — прагматизм. И думается, горечь размышлений писателя уже в те годы, а многие из рассказов помечены 1990-ми годами, проистекала из предчувствия будущей ценностной ломки общества. Пронзителен в этом плане рассказ «Три круга». «Наши совсем исчезли журавли, ближние, а свободные, выделенные журавли для Урала и Сибири, дадут три круга, дадут три круга и улетят. Это они — когда в Египет и в Индию летят, от нас летят. А когда к нам — не дают приветственного круга, не здороваются. Да и эти-то, прощальные-то, круги, молча дают, молча дают. Трудно звенеть им над мертвым болотом и мертвыми лугами… Один остался Иван Сергеевич на хуторе. Наташа его умерла. Старухи раньше ее вымерли. Под крыши их въехали чужие темные люди. Сжигают русские нищие избенки и возводят на зеленых берегах древней русской реки Сестры виллы. О ком жалеть-то?»

Но, если в мире разрушенных идеалов не остается света, то мы опять возвращаемся к книге, как к спасительному пульсу маяка. Безусловно, никто не может дать советов построения души, и Валентин Сорокин не исключение. Но душа, как дом, должна опираться на фундамент. И в силах писателя что-то предложить за его основу. Валентин Сорокин фундаментом для души считает любовь к истоку, к началу себя как личности — любовь к Родине. Пусть кто-то сморщится от банальности фразы, но знание, понимание и отсюда принятие и любовь к всеобъемлющему понятию «Родина» не бывает банальным. И, если об этом сказано живым, трепетным, кровоточащим словом, то, я уверена, шкала ценностей постепенно начнет свое возвращение к традиционной.

Светлые сумерки

Как часто случается у нечаянных попутчиц, беседа наша поначалу напоминала легкое скольжение ветра. Также как его дуновение, она едва касалась внутренних глубин, плавно обтекала острые выступы и казалась бы абсолютно бессмысленной, если бы по тону, посадке, ищущему взгляду не чувствовалось: моей собеседнице нужно высказаться. В ней не было порывистости, азарта, раздражения, которые овладевают человеком при переизбытке информации. Не было и печали, которая густо проливается из глаз, когда у человека беда. Моя собеседница была привлекательна спокойствием и какой-то необыкновенной рассудительностью. И все же, ей хотелось сбросить некий груз, который возлежал на полных, уже немолодых плечах. Именно по этой причине она не позволяла ничего не значащим фразам пропадать в шорохе автобусных шин. Она их склеивала, скрепляла, цепляла друг за друга, и в один подходящий момент направила разговор в нужный ей поток. Прежде всего, я узнала, что моя собеседница едет из небольшого городка Опочка, что в Псковской области, где в доме престарелых находится ее родная сестра.

При большом желании моей спутнице можно было дать пенсионный возраст, но сколько же тогда лет ее родной сестре? Признаться, мне всегда казалось, что в домах подобного статуса живут глубокие старики.

Словно угадав мои мысли, попутчица вскользь заметила, что сестре — 53 года.

На этом наш только-только разгоревшийся костерок беседы начал угасать, однако моей собеседнице было трудно оставлять полуживые, кое-где вспыхивающие угли. Она глотнула из бутылочки с минеральной водой, подтолкнула сползшие на кончик носа очки и несколько торопливо стала рассказывать, что два дня назад ее дочь родила девочку.