Будка - Глеб Успенский

Мымрецов скоро был готов и вышел из будки, чуя поживу; на улице его ожидали сыщик, сидевший в санях, и два солдата.

- Куда ж нам натрафить? - спросил сыщик.

- Теперь, вашескобродие, надо бы нам в ночлежные дома утрафлять, сказал солдат.

- Да застанем ли кого? Прохоров! есть там кто, как ты думаешь?

- Надо быть, вашескобродие, - отвечал Прохоров. - Потому к полночи там этих мошенников самая густота собирается...

- Главная причина - на след-то попасть...

- Так точно, вашескобродие! - присовокупил Прохоров.

Воинство двинулось в путь; ночь была ветреная; оголенные деревья стучали сучьями, между которыми свистал ветер. Ночлежный дом, куда пошли сыщик и солдаты, представлял ужасающее зрелище. Это был длинный старый дом, в котором когда-то жили господа бояре или богатые купцы; теперь этот дом сгнил, обвалился; вместо ворот стояли одни притолоки; осевшая посредине крыша выперла полукругом всю стену, смотревшую на улицу; ставни днем и ночью были заколочены, и сквозь щели в них виднелись гнилые решетки рам без стекол или стекла, напоминавшие торговую баню; внутренность этого жилища была не менее ужасна: повсюду в полу виднелись глубокие ямы; в разных местах подпорки подпирали нависшие книзу потолки, ободранные стены были голы и украшались только гирляндами пакли, торчавшей между бревен. Черный ночник, накоптивший на стене длинную черную полосу, загибавшуюся на потолок, колебался от ветра, дувшего отовсюду, и едва-едва освещал массу храпевших и охавших людей; все они лежали вповалку на полу; тут виднелись солдатские шинели и деревянные ноги вместо настоящих; мелькали узлы богомолок, перевязанные покромками; виднелись мешки плотников, тряпье, лохмотья.

Появление будочников произвело некоторое волнение; все закопошилось и вдвойне заохало. Несколько солдатских шинелей исчезло, укатилось в соседние, еще более холодные и темные комнаты. Среди ночлежников если не все, то большинство были люди вовсе не подозрительные; так называемых "Пешковых" не пускают по ночам на постоялые дворы, и этим безвыходным положением пользуются ловкие люди: они нанимают за бесценок какую-нибудь развалину и загоняют туда одиноких скитальцев, собирая с них деньги за ночлег. Несмотря на это будочники бесцеремонно относились ко всякому из этой оборванной и одинокой толпы.

- Разговаривай! - кричал Прохоров, самый опытный в сыскных делах. - Это что за узел?

- Сухарики, отец, сухарики, батюшко... хоть всеё обыщи...

- Сухарики! Ну-ко, ну... куда суешь-то?

- Куда мне совать! Господи батюшко!

- Говорю, подай! Это откуда платок? Э-э, брат! Да ты кто такая?..

- Странница, отец родной, скитаюсь.

- Покажи-ка вид... Э-ге-е! Возьми ее... эй!

- Голубчики!..

- Покрепче приструни!.. Слышишь! Это что?

- Соль, соль, отец родной!

- Повернись... Ну-ко, встань, поворачивайся!.. Ты кто такой? Вид есть?

- Плотник, рабочий.

- Вид покажи!..

- Ды он у меня, вид-то...

- Эй! Привяжи его к богомолке... там разберем!

Все население ночлежного дома встало с своих мест, закопошилось, перетряхивало тряпки, лохмотья, охало... Повсюду слышались слова: "Хоть всеё обыщи... господи...", и тут же раздавалось: "Эй, ты! Ну-ко, повернись... Отставно-ой? Нет, погоди!" и т. д.

- Что зарылся-то? у меня, брат, прижукнуться мудрено! - произнес Прохоров, останавливаясь около одного спавшего человека. Это был дряхлый старик, почти раздетый и седой как лунь; из-под дырявого кафтанишка, которым накрылся он, виднелись две маленькие шершавые детские головки.

- Господи помилуй!.. - зашептал старик, поднимаясь.

- Чешись! - перебил Прохоров, - разговаривай!.. Вид покажи...

- Есть, есть... Пашпорт есть, - кротко и торопливо шептал старик, ощупывая свое логово. - Есть.

- Это чьи дети? Покажи-ко узел...

- Внучки, внучки... батюшка. Погорелые! Было все, стало - нету ничего! Дочернины детки-то!

- Узел чей?

- Чужой узелок... чужой! Нету узлов... Ни узлов, ни-и...

ничего нету!.. Побираемся... где узлам быть, постелиться нечем!.. Нету...

- Пашпорт!

- Есть, есть!.. Это есть!., уж где разутым, раздетым...

- Он пьяница! - раздалось вдруг из толпы ночлежников. - Вы ему, ваше благородие, не верьте... Ему добрые люди помогают, и то он не имеет своих правилов...

- Помогают, батюшко, помогают!.. - так же кротко отвечал на это старик. - Слепыми полушками помочь оказывают...

- А тебе мало? - слышалось в толпе. - Твоего внучка-то намедни барин одел, а ты снял с него одежду-то... где она?

Пропил!

- Проел я одежду, кормилец, - не пропил! Дай бог барину - точно наградил... И франтовитым одеянием даже наградил... Ну, проел я его! Да!.. Нету ничего...

- Нет, вы бы его, ваше благородие, в частный дом... Потому, смущение от него большое... Вы бы его, вашбродие, сцапали бы.

- Нельзя, голубчик, нельзя!.. - кротко продолжал старик, глядя в землю... - Невозможно этого... Не за что сцапать-то!

И шиворота-то у меня настоящего нету... Не уймешь.

- Вы ему, вашескобродие, не верьте! - прибавил голос из толпы. - От него и на нас мараль идет...

Но нельзя было не верить старику: у него действительно не было порядочного шиворота... Мымрецов, высвобождавший руку из правого рукава, чтобы соколом налететь на пьяницу, при последних словах старика совсем остолбенел и потерял сознание. Таким образом, благодаря отсутствию шиворота старик остался нетронутым в своем логове, с своими дочерними детками, с холодом, голодом и правом на побирушество.

Да, бывали, бывали подобные происшествия с Мымрецовым.

Почему это он не торопится и не суетится, как обыкновенно, а не спеша, вяло, нехотя идет на призыв? Это верный знак, что нет места его теории в предлагаемом деле.

Вот его пригласили на пивоваренный завод, где один рабочий, испуганный рекрутчиной, бросился в котел с кипятком и обжегся. Мымрецов молча и угрюмо смотрит на охающего и распухшего мужика и ясно видит, что некуда его тащить. Желая успокоиться, он дает оборот своим мыслям: "нельзя ли его по крайней мере не пущать?" Но и это оказывается невозможным. Чтобы окончательно не скомпрометировать себя перед толпой народа, Мымрецов наконец решается объявить свое суждение:

- Ну, что ж зевать-то?.. По какому случаю шум?.. Уж ежели ты, к примеру, влетел в котел, следственно, ты здорово, например, обжегся... Будем так говорить... Чего ж зевать-то?..

Затем он ушел, а умирающий продолжал лежать и охать...

Бывали такие случаи.

А в доказательство того, что судьба вознаграждала Мымрецова за эти страдания, вернемся к сыщику.

- Теперь нам надо, вашескобродие, поспешить, - говорил ему Прохоров, выбравшись из ночлежного дома. - Попусту много промешкали... Надыть нам поторапливаться, а то вор-то, поди-ко, где уж щелкает...

Но вор, впрочем, недалеко ушел от них. Он притаился в лачужке в конце города, в овраге; здесь жила его жена с ребенком и какой-то старый солдат-калека. Чемодан был давно распакован; в нем оказалось роскошное детское белье и разные туалетные вещи.

Мало было поживы вору от этого добра. Роскошь его слишком приметна для того, чтобы не навести в этой бедной стороне на вопрос: "где ты взял этакое?" Тем не менее похититель коечем воспользовался и успел спустить. При разборке чемодана старый солдат получил в подарок ножик из слоновой кости и коробку пудры с золотыми украшениями. Когда сыщик с солдатами подобрался к лачуге, внутренность ее была ярко освещена; на полу, около развороченного чемодана, спал, закрывшись, человек - это был вор. Солдат сидел на лавке и повертывал в руках то ножик, то коробку, ухмылялся и бормотал:

- И духовитая, провалиться ей!.. Пойду в свою сторону - снесу... Надумают же!.. Эва, ножик-от, тупой... Ни то им резать, ни то шут его разберет... Песок не песок, а поди, чкнись укупить!..

Старик нюхал коробку, качал головой и ухмылялся.

Прямо против окна стояла женщина, высокая и красивая, на руках ее был мальчик не больше году от рождения; на нем была надета одна из роскошнейших краденых рубашечек, не закрывавшая, впрочем, ни грязных рук, ни ног, ни чумазого детского личика.

Мать подбрасывала его к потолку, тормошила и, слегка щекоча ему грудь, говорила:

- Ну, чем не графский барчонок? Ну, чем ты только не красавчик, чем не ангелочек?

- Отворяй! - загремев кулаком в окно, гаркнул Прохоров.

В лачужке заметались; солдат начал торопливо прятать пудру в сапог; спавший человек вскочил, бросился в дверь; но его встретил Мымрецов.

- Вот он - ты! - сказал будочник.

- Вот он, вот он!.. - бессознательно бормотал вор, остановившись.

Скоро Мымрецов был удовлетворен.

V

Теперь необходимо обратить внимание на самую будку, так как деятельность Мымрецова, несмотря на довольно большое однообразие, в сущности решительно неисчерпаема; всякий шиворот непременно совмещает в себе целую драму, а пересчитать эти драмы - нет физической возможности. Поэтому-то мы и обратимся к нравам самой будки.

Кроме Мымрецова, его жены и случайных посетителей, иногда проводивших здесь тягостную ночь, в будке были еще постоянные жильцы; это были бедняки, не имевшие места, где бы приклонить голову. Если у них было что перекусить и выпить, они делились этим с будочниковой супругой и старались не запруживать будку своими нищими телами; в минуту безденежья и бесхлебья они прямо шли в будку и говорили будочнице: