Крошка из Шанхая - Вэй Хой

Я жадно впитывала ее, словно мне в ладони щедро насыпали пригоршню волшебных нефритов или рубинов, с помощью магической силы способных избавить меня от юношеского презрения к условностям и помочь мне забраться в самое нутро этого неприступного города, подобно тому, как самонадеянный червячок пробуравливает себе ход внутрь спелого яблока.

Мне стало весело от таких мыслей. Я схватила Тиан-Тиана за руки и закружила его в бешеном танце на тротуаре.

– Ты романтична и непредсказуема, как приступ аппендицита, – тихо сказал он.

– Это мой любимый фокстрот, – совершенно честно и серьезно ответила я. – Называется «Медленная прогулка по Парижу».

Как обычно, мы дошли до Бунда [16]. Ночью здесь всегда стояла божественная тишина. Мы поднялись на последний этаж отеля «Мир» [17], где когда-то обнаружили тайный ход на крышу – достаточно было пролезть через узкое окно в женском туалете и вскарабкаться по пожарной лестнице. Мы часто забирались туда, и нас ни разу не поймали.

Стоя на крыше, мы любовались силуэтами зданий на обеих берегах реки Хуанпу, подсвеченными огнями уличных фонарей. Особенно нам нравилось смотреть на самую высокую в Азии телевизионную башню – «Жемчужину Востока». Ее длиннющий стальной шпиль дерзко вспарывает ночное шанхайское небо, возвышаясь над остальными зданиями, словно фаллический символ жизнеутверждающей силы этого города. Лениво плещущие волны и качающиеся на них паромы, трава, черная в сумраке ночи, яркие неоновые огни и здания фантасмагорических очертаний (эти осязаемые признаки материального процветания) не более чем гормональные стимуляторы, которыми город накачивает себя до одурения. Все это не имеет никакого отношения к людям, живущим среди этих сооружений. Каждый из нас может кануть в небытие в любой момент – погибнуть в автокатастрофе или умереть от болезни, но наше исчезновение останется незамеченным. Город будет расти и развиваться с непреклонным упорством, не меняя курса, как планета, никогда не сходящая с привычной траектории в необъятных просторах вечности.

Думая об этом, я начинала ощущать себя крохотным муравьем, беспомощно копошащимся на земле.

Однако эти мысли не могли омрачить чудесное настроение, в котором мы оба пребывали, стоя на крыше исторического здания. Мы любовались городом под звуки играющего в отеле джаз-оркестра. Они то набегали как шум прибоя, то стихали вдали. И говорили о любви. Мне нравилось раздеваться до лифчика и трусиков, чтобы обнаженное тело овевал влажный бриз с реки. Может быть, у меня комплекс насчет нижнего белья, или я по природе нарциссистка или эксгибиционистка, а может, еще что-нибудь в этом роде, но я надеялась, что мой вид сможет пробудить в Тиан-Тиане плотское желание.

– Пожалуйста, не надо, – страдальчески проговорил Тиан-Тиан и отвернулся.

Но я продолжала медленно раздеваться, как стриптизерша. Я была словно в горячке. Это странное ощущение ослепляло меня, я больше не думала ни о своей красоте, ни о себе самой, ни о собственной личности. Я будто растворилась. Мне хотелось сочинить новую сказку, сказку, предназначенную только нам двоим – мне и мужчине, которого я боготворила.

Он сидел, прислонившись к перилам ограждения, бесконечно печальный, но преисполненный благодарности, и как завороженный смотрел на танец любимой женщины в лунном свете. Ее обнаженное тело было стройным, как лебединая шея, и одновременно мощным и пружинистым, как у леопарда. Каждое по-кошачьи грациозное движение, каждый изгиб, поворот и прыжок были изящны и невероятно соблазнительны.

– Ну, пожалуйста, милый, попытайся! Возьми меня по-настоящему, любимый, попробуй!

– Нет, я не могу, – беспомощно повторял он, съеживаясь как от удара.

– Ну, тогда я спрыгну с крыши, – сказала женщина с горьким смехом и ухватилась руками за ограждение, словно хотела перелезть через него. Он поймал ее, привлек к себе и поцеловал. Но бушевавшая в нем страсть билась в бессильном теле, не находя выхода. Бренная плоть не успевала за порывами души.

И обступившие нас темные призраки победили… Пыль покрыла нас, и я, и моя любовь захлебнулись ею.

Три часа утра. Свернувшись калачиком в огромной удобной кровати, я вглядывалась в лежащего рядом Тиан-Тиана. Он уже заснул или притворялся спящим. В комнате повисла странная тишина. Его автопортрет смотрел на меня со стены. Разве можно было не любить такие безупречные черты?

Лежа рядом с любимым, я снова и снова гладила и ласкала себя, доводя до изнуряющего блаженного оргазма. И в этом сладостном томлении мне уже чудилось грядущее наказание за мои грехи.

3 У меня есть мечта

Перед добродетельными женщинами откроются врата рая, а для порочных открыты все двери.

Джим Стайнман [18]

Женщина, вступающая на писательскую стезю, обычно стремится достичь видного положения в мире, где безраздельно правят мужчины.

Эрика Джонг [19]

Что я за человек? Мать и отец убеждены, что сущий дьявол, начисто лишенный совести. (Уже в пять лет я научилась добиваться своего, упрямо топая ногами, пока не получала вожделенный леденец на палочке.) Учителя, бывший босс и коллеги по редакции журнала считают меня умной, но своевольной, хорошим профессионалом с непредсказуемым характером и невыносимой привычкой с первых кадров фильма или первых страниц детектива догадываться, кто же убийца или чем закончится любовная история. Большинству мужчин я, наверное, кажусь изящной красоткой, мягкой и податливой, как нежный весенний свет, отражающийся на зеркальной глади озера; обладательницей огромных, по-восточному раскосых глаз и длинной стройной шеи, как у Коко Шанель. Но я-то знаю, что на самом деле я всего лишь обыкновенная женщина, и останусь ею, даже если когда-нибудь и стану знаменитой.

Когда была жива моя прабабушка по отцовской линии, она часто говаривала: «Судьба человека подобна нити, удерживающей воздушного змея. Один ее конец здесь, на земле, а другой витает в облаках. От судьбы не уйдешь», или философски вопрошала: «Разве какая-то пора жизни достойнее остальных?»

Эта седовласая, как лунь, тщедушная старушка целыми днями сидела в кресле-качалке, свернувшись калачиком, напоминая клубок белоснежной шерсти. Многие верили, что она обладает пророческим даром. Она точно предсказала шанхайское землетрясение 1987 года, сила которого достигла 3 баллов по шкале Рихтера, и заранее, за три дня, до своей действительной кончины оповестила о ней родственников. Ее фотография до сих пор висит на одной из стен в доме у родителей. Они уверены, что ее чары по-прежнему оберегают их от злых сил. Вообще-то именно прабабушка напророчила мне писательскую карьеру. Как она образно выразилась, звезды – покровители творчества – благосклонны ко мне, а в моем чреве полно чернил, так что я обязательно оставлю свой след в литературе.

Во время учебы в университете я обычно писала письма ребятам, в которых была тайно влюблена. Эти живые и необычайно страстные послания почти всегда помогали завоевать сердце очередного избранника. Работая в редакции журнала, я готовила интервью и материалы, следуя законам беллетристики, лихо закручивая сюжет и пользуясь таким необычным языком, что вымысел казался правдой и наоборот.

Но когда я, наконец, поняла, что попусту растрачиваю свой талант, то бросила высокооплачиваемую работу в журнале. Чем в очередной раз разочаровала моих бедных родителей, повергнув их в отчаяние. Ведь отцу пришлось изрядно подергать за ниточки, чтобы пристроить меня на приличную должность.

– Дитя, неужели ты действительно моя родная дочь? Почему ты платишь нам черной неблагодарностью и упорно наступаешь на одни и те же грабли? – спрашивала меня безутешная мать. – Столько усилий, и все зря!

Моя мама – миловидная, хрупкая женщина, всю жизнь усердно гладила мужу рубашки и наставляла дочерей на путь истинный, который непременно должен был привести их к счастью. Она категорически не признавала физической близости до брака и считала верхом неприличия надевать футболку на голое тело, потому что при этом видно соски.

– Когда-нибудь настанет день, и ты поймешь, что самое главное в жизни – это размеренность, стабильность и реализм. Даже Айлин Чан [20] утверждает, что любому человеку необходима основательность, – говорил отец.

Он прекрасно знал, что я восхищаюсь этой писательницей. Папуля – невысокий коренастый, добродушный профессор, преподающий историю и обожающий хорошие сигары и задушевные беседы с молодежью. Этот безукоризненно воспитанный интеллектуал баловал меня с самого детства. К трехлетнему возрасту он уже приобщил меня к оперному искусству и научил восторгаться «Богемой». Он жил в постоянном страхе, что когда я вырасту, то непременно стану жертвой сексуального маньяка, и был убежден, что «его ненаглядная, дорогая девочка должна опасаться мужчин, и никогда не лить из-за них слез, потому что они этого не стоят».