Монологи перед зеркалом (сборник) - Виктор Королев

В шестом классе меня избрали председателем совета пионерского отряда, и жить стало совсем ужасно. Класс вмиг забыл про рыхлого плаксу Сашу Ложкина, и я принял весь заряд мальчишеской злобы, которой совсем немало в таком возрасте.

Несколько раз меня собирались бить, но я как-то умудрялся улизнуть через окно в туалете. А это злило их еще больше. Приходил я в школу к самому звонку, уходил, когда снимали осаду ожидавшие меня «друзья».

В конце концов, дома узнали об этом. Помню, я с каким-то злорадным удовольствием вылил ушат грязи на своих одноклассников – все, что накопилось. Отец с матерью слушали внимательно, не перебивали. Когда я засыпал, свет у них горел и, наверное, долго горел в ту ночь. А утром отец пошел со мной в школу – в полной форме, со всеми регалиями, готовый к классному часу на воспитательную тему. Он говорил о дружбе, о взаимовыручке…

Меня оставили в покое. И это было еще хуже, потому что со мной не разговаривали, меня сторонились. Мной просто-напросто брезговали. Все! Люба Кокшарова иногда смотрела на меня удивленно и, похоже, понимающе, но в ее глазах появилось еще одно – жалость. Почему? Я тогда этого не понимал…

Ивкин теперь колол булавкой Ложкина. Седому, полуслепому мальчику-альбиносу все так же мазали парту чернилами. Девчонок дергали за косички. Учителям подкладывали кнопки на стул. Класс жил своей жизнью. Без меня.

Однажды на перемене ко мне подошел Коля Юрьев – здоровый и на удивление тихий двоечник.

– Хочешь, пойдем сегодня ко мне домой? – спросил он.

Я так отвык от нормального общения, что даже не спросил зачем – кивнул.

Колькина мать сразу усадила нас за стол, накормила удивительно вкусными пирожками с картошкой. Потом Колька повел меня в свою комнату. Я ахнул. На стене висела лосиная морда с огромными рогами, в углу стояла двустволка, сохла на полу палатка, какие-то похожие на сапоги валялись ботинки, бинокль, гильзы на подоконнике.

– Это все твое? Колька, неужели это все твое!?

– Мы с батей охотники, – солидно ответил Колька. – Да это что! Батя сказал, что лодку надувную четырехместную купит, если в седьмой перейду. – Он помолчал. – Я тут с физичкой переговорил, она обещала трояк вывести за год. Геометрия… фиг с ней. А вот если еще по литературе пара будет – накрылась лодка. А завтра последний урок. Давай позанимаемся, а? Летом на охоту поедем – слово даю!

До половины одиннадцатого вечера Колька кружил по половицам, старательно зазубривая:

Белая береза под моим окномПринакрылась снегом, точно серебром.На пушистых ветках…

На этом месте он обычно спотыкался, и я снова и снова гонял его по комнате. Стоило ему запнуться, я заставлял его начинать все с начала, хотя видел, что он совсем отупел, что он ничего уже не соображает и не видит ничего, кроме мельтешащих половиц под ногами. Я тоже ничего не видел – я, я один сидел с ружьем в руках посредине надувной четырехместной лодки…

Учительница литературы очень удивилась, когда Колька поднял руку – такое было впервые.

– Юрьев?

Он вышел к доске, сказал «с пафосом», как я вчера его учил: «Сергей Есенин. Белая береза».

Потом уставился в пол и замолчал. Я видел, как он склоняет голову то вправо, то влево, пытаясь заставить кружиться половицы и силясь хоть что-нибудь вспомнить.

– Что ж ты, Коля? Такое короткое стихотворение. Достаточно прочитать его внимательно, представить себе зиму, и оно стихотворение – понимаешь, само – осталось бы в твоей памяти. Садись!

По тригонометрии у него тоже вышла двойка. Физичка не сдержала своего слова, и Кольку Юрьева оставили на второй год…

Это было 50 с лишним лет назад, а мне до сих пор стыдно. И за то, что с Колей Юрьевым получилось, и как с Толькой Жиряевым… Мы с ним катались на плотах в котловане. На самой середине Толькин плот перевернулся. Пока я подбирался к нему, он уже сам вылез. Было начало апреля, одежда его сразу схватилась, встала колом. Мы побежали к дому, но Толька сказал, что мать убьет его. «Лучше к чужим», – он смотрел на меня, и синие губы его тряслись. «Ага, к чужим лучше», – согласился я и повел его в сторону от своего дома. Какая-то тетка пустила нас, заставила раздеться, разложила на печи заледеневшую одежду, налила горячего чаю.

Мне почему-то тоже с малиновым вареньем…

Я сижу у самой воды,Всё, что было со мной, забыл.Я сижу просто так – вот и всё.Что-то завтрашний день принесет?

Просто так сидеть – ерунда,Пусть сегодня с тобой беда,Ты бы лучше считал круги —Сам чем можешь себе помоги.

Я сижу у самой воды,Всё, что было со мной, забыл.Я считаю круги на воде —Не уверен в себе и в тебе.

В первом отряде

Мне уже тринадцать, и меня отправляют одного в пионерский лагерь, потому что брата недавно приняли в комсомол, и теперь у него совсем другие интересы, он смотрит презрительно на мои сборы, а я завидую ему, хотя внутри где-то нет ни страха, ни обиды, потому что один – это свобода, и первый отряд – это самые старшие, у меня будут новые друзья, которые уже много знают, и о девочках можно говорить с ними совершенно свободно, и когда автобус трогается, я уже знаю, что целый месяц буду взрослым, а когда вернусь – еще взрослее и опытнее во всех отношениях, и в доказательство нас, старших, селят в отдельный корпус, на самом берегу озера Балтым, недалеко от дачи маршала Жукова, куда мы втроем сорвемся в первый же вечер, проберемся к такому красивому терему и будем восторженно и молча глядеть через окно на огромный зал с гигантским камином и зеркалами до потолка, пока нас не спугнет громовой голос:

– Здесь нельзя ходить! Ну-ка, пионеры, кругом – марш!

Дяденька покажется нам великаном, а его собака бешеной коровой, и мы помчимся к себе в лагерь, все трое – Колька Балдашкин, я и красивый мальчик Мишель со странной фамилией Бардюже, а назавтра всё пойдет по расписанию – уборка постелей, зарядка, подъем красного флага, завтрак и прочие пионерские дела, вроде юннатского ухода за кроликами, но это пустяки, совсем не трудно – почистить клетки, нарвать травы, шугануть мелюзгу из второго и третьего отрядов, как вчера нас шуганул охранник дачи, потом подобрать шишки на дорожках, и всё, мы свободные птицы, «личное время», сказала вожатая Вера Максимовна, «а после обеда будем готовиться к концерту, в воскресенье приедут родители», и мы, мигом сдружившаяся троица, пойдем за лагерь собирать черную смородину на кисель для столовой, и там станем шептаться, строить планы и всякие каверзы, вечером зубной пастой девчонок мазать – это обязательно, а в обед… ууу, здорово ты придумал, и мы, сговорившись, садимся вразброд, через три человека, за длинный стол, и каждый поднимает свой край клеенки, получается длинный желоб, и незаметно сливаем туда кисель, который тут же оказывается на другом конце стола, на коленях у зазевавшегося пацана, плаксы и неумехи, неизвестно как попавшего в наш первый отряд, и лишь тогда, получив полное удовлетворение, с абсолютно невинными лицами встаем под шумок из-за стола, говорим «спасибо» подавальщице тете Маше и идем помирать от хохота на улицу, поближе к летней эстраде, где будет сейчас репетиция, а назавтра еще одна, и три плотных ряда – первый отряд в полном сборе, впереди самые маленькие, потом самые высокие, а третий ряд стоит на длинной прочной скамейке – мы будем разучивать песню, «выбирает репертуар районо, а не педучилище и не я», скажет Вера Максимовна, и наш хор вразнобой поведет за ней припев начальственного выбора:

– Синенькие трусики, голубые майки!

А Валеркин бас будет слышнее всех, «мы пойдем на пляж, голышами ляжем» он будет выводить старательно, выпячивая верхнюю губу с пробивающимися черными усами и не сводя влажных глаз с Веры Максимовны, мы уже слышали не раз, как он обращается к ней по делу и не по делу, долго тянет «Веееера», потом вроде как заикается от волнения и едва слышно добавляет «Максинна», а она сейчас дирижирует руками, и вся в этой песне, а в середину второго ряда, где стоит Валера, совсем не смотрит, обращается в основном к девочкам, и когда репетиция, наконец, заканчивается, обещает, что с понедельника начнем разучивать прощальную пионерскую «Гори, костер, поярче», а спустя три дня приходит воскресенье, ко всем приезжают родители, и мы выступаем перед ними со сцены, поем про синенькие трусики и голубые майки, и нам хлопают, а после концерта я ем черешню прямо с расстеленной папиной плащ-палатки, и мама говорит, что я уже успел загореть и поправиться, и потом они смотрят с умилением на кроликов, за которыми я ухаживаю, целуют меня на прощанье, а я мечтаю, чтобы родительский день был и завтра тоже, но еще сильнее – чтобы завтра стало вдруг жарко и нам разрешили купаться, потому что дни стоят холодные, и нас просто выводят на берег, и мы стоим на деревянных мостках, смотрим на воду, беситься нельзя, Вера Максинна сказала, что каждый отвечает за всех, и если один провинится, завтра весь первый отряд будет лишен прогулки к озеру и целый день просидит в корпусе, а это невыносимо, потому все черные-пречерные сказки про черный-пречерный дом давно рассказаны, и боятся их только девочки, а они в другом корпусе, и потому мы стоим на мостках смирные и послушные, как юннатовские кролики, и слушаем Веру Максинну, рядом с которой молчаливый и мощный Валера выглядит совсем взрослым дядей, и ему даже не надо показывать нам кулак, потому что каждый отвечает за всех, а все – за одного, я это прекрасно понимаю и смотрю молча в воду, и вдруг… да нет, откуда ему там взяться? – нет, точно он, на самом дне, недалеко от мостков, светится серебром перочинный ножик, и я сразу понимаю, что надо застолбить находку, и кричу: