Крушение лабиринта - Ярослав Астахов

Не ВЕЧЕН ли это путь? И не он ли, один лишь он был всегда, а прочее – сны в пути?

Но появляется вдали свет. Слабый, и однако он спокойный и белый. Наверное, это цель. Багряное мерцание растворяется и смолкает пред стрельчатым высоким проемом, перед сиянием утра.

Они проходят… подобного великолепия мальчик еще никогда не видел! Просторный солнечный зал, и его округлые стены облицованы мрамором и равномерно суживаются все кверху. Тем самым образуя пространство конуса, соразмерного и высокого. В огромном этом зале ни одного окна – и однако чистый, прохладный воздух. И яркий свет, и на полированные плиты лег всюду ровный, сияющий мягко отблеск.

Массивный, темного металла широкий диск виднеется посреди. Он словно бы парит в воздухе, средь матового сияния… и далеко не сразу глаза, осваиваясь с переменою освещения, замечают цепь, на которой подвешен диск. Ее крученые звенья уходят вверх, и они теряются в опрокинутой короне лучей на вершине конуса.

Сей диск имеет вогнутую поверхность, и она идеальным образом отшлифована.

Как будто бы огромная линза обращена к мальчику, которого ввели в зал.

Никто его не удерживает и однако – он замер. Он словно оцепенел и не в силах оторваться от неожиданно представшего ему зрелища: своего собственного отражения, слегка уменьшенного и перевернутого. Но неправдоподобно четкого, будто перед глазами у него круглое окно – и видит он за ним самого себя, подвешенного головой вниз.

Высокий и грозный, в белом, – вдруг появляется из-за диска.

Подходит и становится перед мальчиком. И серые внимательные глаза изучают, вдумчиво и неспешно, поднявшееся к ним бледное и осунувшееся лицо.

– Известно ли тебе, – говорит высокий, – что именно полагается осмелившемуся смотреть на Игру богов?

– Смерть, – отвечает мальчик.

И слово, произнесенное им, бесцветно. Так выговаривается непонятный звук чуждого языка. Или – что было сказано бессчетное число раз до этого ранее.

– Хватило ли тебе ночи, чтобы проститься с жизнью?

Ответа нет. Запавшие глаза, вроде бы, устремлены на высокого, но в них осталась лишь пустота. Они смотрят сквозь.

Спросивший отступает назад. И, оказавшись вплотную к диску, выпрастывает руку из-под просторного облачения. В ней толстый металлический стержень, длиною в локоть. Отблескивающий так же, как диск.

По-видимому, извлеченье жезла служит сигналом. Багровые плащи подхватывают мальчика крепко под руки с двух сторон и влекут вперед. Он даже не обращает лицо в сторону какого-либо из них, как будто и не почувствовав. Его подводят к самому диску. И собственные глаза мальчика, опрокинутые, оказываются перед его глазами.

Высокий медленно и почти торжественно взносит жезл… и ударяет в металл, в край диска.

От этого удара зеркало не смещается, хотя оно свободно подвешено на цепи. Оно как впаяно в воздух… Но перевернутое изображение окружающего вдруг исчезает в нем, пройдя рябью.

Зрачки глаз мальчика, ожидавшего пустоты, взрыва небытия – сужаются: синева неба, глубокая, исполненная непобедимого солнечного огня разверзлась вдруг перед ним… игривый утренний бриз гонит под ясной лазурью легкие, пенящиеся волны. Вздымая брызги, вал разбивается о скалу, подобную одинокой башне, вздыбленную отвесно вверх.

– Что это? Скала Казней? – шепчет невольно мальчик. Робкая краска жизни вновь проявляется на его лице, воскрешенная удивлением. – Как это можно видеть на расстоянии?

А диск показывает уже совсем близко красноватый неприступный утес, высящийся средь волн. И четверо в коротких синих плащах удерживают на небольшой площадке около вершины его связанного человека. Раскаты моря, бьющего в подножие скал, каким-то образом долетают сюда, ослабленные, под свод конического пространства.

Высокий вновь ударяет жезлом о диск.

И это такой же точно удар, как первый, если судить по взмаху. Однако звука, обычного при столкновении металлических предметов, на сей раз нет. Взамен рождается низкий гул, как будто бы под землею, воспринимающийся скорее костями тела, а не обыкновенным слухом. И гул переполняет пространство, и делается его могучей волне тесно в каменном колоколе… Синие фигуры на далекой скале – оглядываются.

В следующее же мгновение палачи берут связанного за голени и за плечи – и сбрасывают с площадки вниз.

Резкий предсмертный крик, несколько приглушенный, вспыхивает под сводом. Размытыми белесыми сполохами восходят в небеса чайки, вспугнутые со скал.

– Кто это?! Кто он… был? – невольно отступая от диска, спрашивает потрясенный мальчик.

И тогда страшный, что облачен в белое, остановив его блуждающие глаза непререкаемым стальным взглядом, произносит ему в ответ:

– Ты.

Багряные перестают держать мальчика, они отступили к стенам.

– Вам нужно, чтобы боялись, – произносит он вдруг. – И чтобы ужас препятствовал даже и думать подсмотреть Игры.

– Нет, – отвечает ему высокий. – Нам нужно, чтобы боялись – и вопреки страху смерти все же приходили смотреть. Так мы распознаём своих.

И снова он поднимает жезл. Теперь его движение еще медленней. Перемещение жезла сопровождает какое-то потрескивание, и оно усиливается. И мальчик ощущает всей кожей как бы нарастающий колкий, стоячий ветер. И в этот миг его палий – мятый, неопределенного цвета – вдруг сам собою начинает шевелится на нем… топорщится вокруг тела странными складками… соскальзывает внезапно с плеч, распадаясь на лоскуты… и постепенно оседает весь у ног мальчика ворохом разваливающихся лохмотьев.

Клочки обугливаются и тлеют, охваченные незримым пламенем. И воздух дрожит над ними.

Лишившийся одежды отскакивает от этого невидимого костра, хотя не ощущает ни боль ожога, ни даже жара.

И медленно кивает высокий:

– Верно. Подальше от пожаров своего прошлого. Подальше от всего, что сгорает.

– Ты видишь, – повышает он голос, – вот, это выцветает любовь твоя! А это исчезают отец и мать… впрочем – а были ли они еще таковы тебе? Уходят ветхие небеса… и ветхие земли. И выкипает море. И погибают в очищающем жаре твои враги. А также и твои друзья, родичи… Но все они теряют немного, ты мне поверь. Ведь их – никогда и не было.

– Догорает, – безжалостный высокий наводит в упор жезл на мальчика, – и самое твое имя.

Смятение и отчаяние в глазах оставшегося нагим. А только что ведь он готов был принять, без трепета, смерть телесную!

Мольба или проклятье готовы уже сорваться с дрожащих уст.

Но облаченный в белое отошел, и отвернулся чуть в сторону, и даже не смотрит более.

А в следующее мгновение мальчик замечает, как суживаются, внезапно, зрачки высокого. Стремительно, как у зверя. И мальчик невольно прослеживает направление этого непререкаемого, словно меч, взгляда. И с удивлением обнаруживает, что высокий рассматривает… пустую стену.

Но мальчик замечает и то, что эта стена… меняется.

На полированном камне медленно проступают, рождаясь из ничего, сероватые тоненькие прожилки. Внедряются в толщу мрамора и растут, и они ветвятся… а камень обретает при этом, кажется, все большее разрежение. И новые излучины разделяют на мелкие дольки белую, теряющую матовый блеск поверхность.

Вот будто это уже и не камень вовсе, а это… переплетение виноградных лоз! Мозаика живых гроздьев, листьев… И белое постепенно уступает место зеленому… пронизанному солнечными лучами! И кое-где проступают, вздрагивающими соцветиями, тельца птиц, щебечущих меж ветвей!

Невероятное это преображение развертывается из точки, в которую устремлен взгляд высокого. Там ширится и растет, почти ослепляя глаз, пятно солнечное… Покачиваются веточки лоз, трепещущих на ветру – и яркая небесная синева врывается между ними!

И вот – зрелое золотое утро плещется в конический зал ароматом трав, мягким светом…

Преображение замирает.

Граница места, где совершилось чудо, выглядит словно арка.

И в следующее мгновение мальчик понимает: перед ним вход, отверстие, края которого покрыты тонкой резьбой, изображающей ветвящуюся лозу с гроздьями. А за проемом арки простирается дол, где властвует, сколько хватает глаз, настоящий, живой и светящийся пьяными соками виноград…

Исчезли следы отчаяния с лица мальчика. Теперь его глаза выражают лишь бескрайний восторг. И безотчетно срывается с губ его:

– Боги!… Что это?

– День твоего Рождения, – отвечает высокий. Эхо, громкое и спокойное, сопровождает его слова. – И на закате этого дня ты возьмешь, быть может, принадлежащее тебе здесь по праву. Конечно, если будешь способен… И утром следующего дня обретешь одежду, достойную того, какой будет новая твоя жизнь.