Дом на окраине - Сергей Герасимов

– Тем компотом, который разбивают крысы, да?

– Да, – сознался мальчик, – но она умрет, если ее не поливать.

– Ты ее так сильно любишь?

– Да.

Ночью Старуха взяла садовые ножницы и спустилась в подвал.

Ей было немножко жутко. Стебли лежали, свернувшись кольцами, но Старуха оставила их распрямленными еще час назад. Неужели они могли двигаться? Но движется же подсолнух за солнечным светом.

Старуха направила луч фонарика в стену и стала ждать.

С тихим шорохом ближайшее кольцо начало распрямляться и ползти к световому пятну. Оно ползло как длинный червяк, Проклятое растение, разве можно любить такого урода?

Она придавила стебель ножницами. Движение сразу прекратилось. Старуха придавила изо всех сил, но безрезультатно. Стебель был прочен, как сталь.

Она старалась до самого утра. Она резала стебель в разных местах, выкапывала корень, завязывала узлы, но не могла повредить дереву. За ночь она хорошо изучила акацию. Дерево имело двенадцать длинных стеблей, одинаково прочных, и еще множество зачаточных стебельков. Два маленьких стебелька Старухе удалось отщипнуть. Большинство стеблей прятались среди старых вещей и были почти незаметны. Из семечка вырос огромный осьминог с тонкими щупальцами.

Под утро Старуха устала, сказывались годы. Какая глупость, неужели я ревную к дереву? – подумала она и рассмеялась. Ревновать к дереву было настолько нелепо, что она сразу сочинила несколько стихотворных строк о собственной глупости. Стихи ее успокоили. Все будет хорошо, – подумала она, – нужно только решиться. Нужно только все сделать самой; он не может без моей помощи.

Снова настал день рождения. С самого утра Старуха занавесила окна непрозрачными шторами и в комнатах создалась интимная обстановка. Так Старуха думала, хотя не знала в точности, какая обстановка бывает интимной. На этот день было назначено генеральное сражение. План был продуман за несколько бессонных ночей. Вначале Старухе было совестно сделать то, что она собиралась, но она утешила себя той мыслью, что это поможет ее стихам. После э т о г о ее стихи зазвучат убедительнее, особенно любовная лирика, а ради настоящей поэзии простителен любой грех.

– Ты должен помогать мне, – сказала она мальчику.

– А разве я тебе не помогаю?

– Да, ты убираешь в доме и готовишь кушать, у тебя очень хорошо получается, но ты должен помогать больше. Ты же мужчина.

– Тебе нужно поднять что-то тяжелое? – спросил мальчик.

– Очень тяжелое, – сказала Старуха, – я сама не справлюсь.

– Хорошо, – согласился мальчик.

Она посадила мальчика к себе на колени и нажала кнопку на пульте. Нужная кассета была вставлена еще вечером. На экране замелькали голые женщины и диктор залопотал по-немецки.

– Я же не знаю по-немецки, – сказал мальчик.

– Тебе не нужно слушать, ты только смотри.

– А зачем?

– Смотри, как мужчина должен помогать женщине. Смотри внимательно и учись. Потом ты должен сделать точно так же.

– А у меня получится?

– Я тебе помогу, – сказала Старуха без большой уверенности.

Эту кассету Старуха просматривала раньше не меньше десяти раз – для повышения теоретического уровня. Она даже пробовала вести конспект, делая небольшие записи и рисунки. Все было и просто, и сложно. Так просто, что любая дворняжка делала это без усилий, и так сложно, что она, поэтесса с великолепным образованием и широчайшей эрудицией, слава родного города, не могла даже подступиться.

Мальчик смотрел внимательно и немного напряженно.

– Ну как, понятно? – спросила Старуха.

– Ага.

– Когда кассета закончилась, мальчик был явно разочарован.

– Можно посмотреть еще раз? – спросил он.

– Нет, – сказала она, – сейчас ты должен поработать.

И она поцеловала его в губы.

Ей показалось, что мир перевернулся. Она много раз писала о поцелуях и в стихах, и в прозе, но втайне не верила, что от простого прикоснованеия губ может переворачиваться мир.

– Ты должна раздеться, – сказал мальчик, – они были все раздетые.

– Хорошо, – казала Старуха и стала раздеваться.

Мальчик посмотрел критически.

– Ты не такая как они.

– Почему не такая?

– Я не знаю как это сказать. Они все такие круглые.

– Ничего, – сказала Старуха, – ты просто делай то, что должен.

Она обвилась вокруг него и упала в кровать, как в колодец.

Последняя ее мысль была о слове «обвилась» – она вспомнила акацию в подвале и представила себя со стороны: двенадцать тонких длинных стеблей осьминожьими щупальцами обвивают ребенка, обвивают, обвивают, сжимают…

А дальше она уже не думала. Все получилось хорошо: совсем не так, как представляла себе Старуха, но гораздо правильней.

Она потеряла контроль и всякое понимание происходящего; она шептала бессвязные сочетания слов, иногда попадая в рифму, слюнявила поцелуями жесткое мужское тело, промахивалась, целовала свою руку или подушку, извивалась, вилась, обвивалась, свивалась в кольца и все время казалась себе слепой акацией, выросшей в подвале.

Когда она пришла в себя, она увидела, что мальчик улыбается. Это была та же самая невинная улыбка, которую Старуха увидела год назад.

– Ты знаешь, что у тебя замечательная улыбка? – спросила она.

– Правда?

– Да. Когда я увидела эту улыбку ровно год назад, я сразу поняла, что ты будешь моим. Теперь ты мой. Тебе нравится быть моим?

– Нравится.

Старуху вдруг потянуло к самопожертвованию. Она еще не знала, что для женщины самопожертвование так же естественно, как запах для цветка. Она заговорила, удивляясь сама себе.

– Ты же не всегда будешь моим. Хочешь, я тебя отпущу?

– Нет, – ответил мальчик.

– Если хочешь, то можешь идти, – продолжала она, ужасаясь собственным словам. Она еще не вполне превратилась в женщину.

– Мне с тобой нравится, – сказал мальчик.

В пять сорок они зажгли и задули торт, мальчик улыбался и Старуха не стеснялась огромного количества свечей. Она даже пошутила насчет своего возраста. Весточку обвязали красным бантом и налили ей шампанского. Старуха ощущала в груди сразу несколько совершенно новых чувств: во-первых, ее не оставляла тяга к самопожертвованию; во-вторых, она ревновала мальчика к каждой вещи, к которой он прикасался; в-третьих, до жути хотелось быть откровенной и рассказывать о себе такое, что скрываешь даже от себя; в четвертых, в ней сквозила странная печаль обреченности. Каждое из новых чувств просилось на бумагу, стремилось стать стихом.

– Пообещай, – сказала она, – что ты никому не станешь улыбаться так, как ты сегодня улыбался мне.

Еще вчера она была слишком деревянной, чтобы сказать подобную глупость.