Высокая кровь - Ильгиз Кашафутдинов

— Ну сколько ждать можно? — лениво тянул Леха, не видя Грахова, может быть, вовсе не желая, чтобы тот отозвался, а так, от скуки. — Спишь, что ли, ученый?

— Иду, — сказал Грахов. — Иду, чтобы сказать…

— Потом скажешь, — прервал его Леха, поднимаясь и берясь сразу за бутылку.

— Пить я не буду, — проговорил Грахов, боязливо следя, как из темной бутылки льется в стакан, булькает водка. — Я уже говорил, что надо вернуться как можно быстрее.

— Ишь ты, какой шустрый, — одобрительно сказал Леха. — А я думал, ты только спать умеешь…

— Кроме шуток…

— Бутылку все равно допью, — сказал Леха. — Не здесь, так в дороге. Оставишь, она выдохнется. А мне много. Я ж кричу, надрываюсь: помогите!..

Он жаловался, и не Грахову, а кому-то третьему, кто, будь он рядом, помог бы. Выручил бы. Грахов видел, что Леха уже пьян. Или не столько пьян, сколько уязвлен тем, что Грахов отказался поддержать компанию. Грахову теперь боязно было и пить и не пить. Как перед этим, когда ждал денег на бутылку, Леха говорил всем своим видом: не уговоришь ехать, пока не будет выпита водка. Грахов шагнул в тень — на спину яростно навалился зной. Мельком скользнув взглядом по машине, он с трудом различил склоненную голову лошади, присел.

Фаворита донимала жара. Самосвал стоял среди песка накренившись набок, так что всей поверхностью был обращен прямо к солнцу. Ни пошевелиться, ни сменить ног на косом гладком дне кузова; Фаворит застыл, и пыль на нем притягивала солнечный свет: чем не грязный сугроб? Из-за пыли в глазах Фаворит и видел плохо. Но людей слышал: говорили не о нем. Один, давно подававший голос с берега, уговаривал другого, тот отнекивался, но, как отмечал Фаворит, все слабее и слабее. Потом люди замолчали.

Грахов взял стакан, а Леха медленно съезжал по песку к воде, чтобы не мешать тому справиться с водкой. Уже в воде, как бы собираясь окунуться, Леха одним глазом сторожил Грахова: вдруг захочет выплеснуть. Грахов тоже сторожил Леху, но потом, смутившись, плеснул водку в напряжение открытый рот и проглотил.

Леха шумно окунулся.

Вода заплескалась, протяжно и сладко стонал человек. Фаворит вздрогнул и поскользнулся. Он долго перебирал ногами, ставя их и так и эдак, но лучшего положения не нашел. Горячая спина его подергивалась, будто жила и задыхалась она отдельно, и сильнее, чем сам Фаворит, просилась в тень, к воде. Поморгав, Фаворит ненадолго прочистил глаза, разглядел зеленую воду, плывущего в ней человека, огромную густую тень от вербы…

Грахов как стоял спиной к машине, так и двинулся к воде и сел там на песок. Он приготовился ругать себя за то, что выпил, чтобы, пораздумав, себя же и оправдать: выпил потому, что иначе могли здесь из-за Лехи застрять. Рука его кончила гладить песок, нащупав под жарким его слоем что-то прохладное и нежное. Грахов удивился цветку, который, еще не пробившись в свет, успел набрать его: нераскрытый чашелистник был зелен. Грахову было приятно, что он заметил цветок в песке, что он узнал его, способного к фотосинтезу даже под слоем почвы.

Когда Леха, выйдя из воды, подсел к нему и тоже посмотрел на ямку, Грахов умиленно произнес латинское название цветка, добавил:

— Какая жадность к жизни…

— Это точно, — поддакнул ему Леха, ничего не поняв.

Грахов ощутил, чего не знал Леха, приятную мягкую глухоту. И как ни напрашивался Леха на задушевную беседу, Грахов не отзывался. Он глядел на воду, на дно, где ясно отличались камушек от камушка, смотрел долго, находя в воде, с виду простой, ему лишь ведомую сложность.

Леха уже не приставал к нему, лежал на песке, ни о чем не думая.

Луговой свежестью тянуло с того берега. Раздольная ширь, отгороженная от людей густой листвой, зеленым шумом, хорошо известными запахами тревожила Фаворита. Сгоняя соринки с глаз, он выгибал, сколько позволяла привязь, онемевшую шею, видел луг. Там, казалось ему, все было иное: солнце, небо. Гулял там вольный ветер, гнал по ровной глади короткие серебристые поблески.

Еще недавно жокей Толкунов выводил Фаворита в прохладу раннего сизого утра. Не спеша добирались до поля, где небо раздвигалось, далеко оттесняя край земли. И к нему, недоступному, размытому дымом, скакал Фаворит. И будто бежал навстречу, вырастал лес, еще хранящий ночную мглу. По лесной дороге, по обнаженным корням летели до светлой поляны. Здесь жокей спешивался, бросал поводья. Кружил медленно, слушая птиц. Глядя на него, поставив уши зайчиком, слушал и Фаворит…

В уставших глазах Фаворита струилось и струилось золотистое жаркое небо. Потом оно застыло, оранжево запеклось, и на мгновение Фавориту почудилось: падает оно на него, опрокидывается. Он расслабил шею. В ушах стоял звон. Фаворит снова вскинул голову, еще раз долго смотрел на луг, на полоски бегущего света, и потянуло его туда так сильно, что он, потеряв гордость, длинно заржал.

Леха и Грахов допивали бутылку. Стаканом, где еще оставалось полглотка водки, Грахов черпнул из ведра воды, запил и откашлялся. Грахов услышал, как заржала лошадь, но не обернулся, следил за собой: что делается в нем внутри? Слушал себя и думал: лучше было бы не пить вторую.

Подождав, справившись с собой, вспомнил: Фаворит подал голос.

— Все-таки она умница, — сказал он, оживляясь. — Классная лошадь. Ты ее зря.

— Верно, зря, — легко согласился Леха. — Характер тяжелый. С похмелья я своих дома гоняю. Дурь прет.

— Их на войне семь миллионов полегло. Которые уцелели — на колбасу.

— Верно, нет лошадей, — отозвался Леха, доливая себе остаток из бутылки. — Техника пошла. Сложная, автоматы. Век такой. Возьми самолет…

— Кстати, насчет самолета, — вспомнив, прервал его Грахов. — Та же корова, как сказал один кибернетик, сложнее Ту-104.

— Да ну? Псих, наверно, был. Как же это?

— Надо полагать… — Грахов помедлил, довольный, что озадачил Леху. — Молоко она дает, буренка. Вот в чем сложность…

— Ишь ты, загнул, — изумился Леха. — Хитро… Хотя, взять мою машину, она тоже молоко дает, — подмигнув Грахову, сказал он. — Ты-то ведь понимаешь. Ваш брат, скажем, труды создает, а меж собой, слышал, вроде шутит: детишкам на молочишко. А?

Тоже довольный, прямо посмотрев на Грахова, засмеялся.

— Лошадь хорошая, — повторил Грахов. — И зарабатывает куда больше нас.

— Иди ты!

— Не знал, что ли? Тысяч сто золотой валютой в год.

— Брешешь, — отмахнулся Леха. — Ученый, вот и вешаешь мне лапшу на уши. — Помолчав, расслабленно, ласково сказал: — Но ты парень ничего. Я думал, морду воротит, брезгает.

— Ну зачем, — растрогался Грахов. — Я сам не люблю, когда наш брат чванится… Искупаюсь я.

Он разделся, боязливо вошел в воду. Нырнул в середину течения, поплыл; размашисто, как попало бил руками по воде, лег на спину. Следом плюхнулся в воду короткий, круглый Леха, коротко и кругло похохатывал, пускал пузыри. Расшалившись, стал доставать со дна камни, кидал, пробуя силу руки. Купались до гусиной кожи.

— Как же столько зарабатывает? — спросил вдруг Леха, подойдя к Грахову. — Как?

— Кто? — не понял тот, забыл уже.

— Лошадь.

Грахов сощурился на него, весело потирая мокрую грудь, сказал:

— Пробежит на приз — клади на бочку. — Вдохновился, хвастливо, будто говорил о себе, добавил: — Ты еще услышишь о ней. Она еще покажет всем.

— За что ж ей столько отваливают? — замирая в воде, недоверчиво щурился Леха. Метнул короткий уважительный взгляд в сторону самосвала. — Чудеса!

— На ипподроме был хоть раз? — спросил Грахов.

— На танкодроме был, — нашелся Леха. — Щебень возил по найму. Во где техника. Представь танк… — Он набычился, изобразил. — Новехонький. Так он прет прямо по столбам бетонным, крошит их, как я, скажем, сахар зубами. Силич-ча! Во где гробят технику почем зря… Во где нервы нужны. Глядишь, а тебя аж до кишок пробирает.

— Страсти-мордасти… На ипподроме, там зрелище что надо.

— Прыг-скок… Видел раз по телевизору. Все в кучу — кони, люди. Я, правда, тогда глаза залил, темнота.

— Темнота… — вздохнул Грахов, погружаясь в воду по шею. — Хорошо-то как… Слово «ипподром» еще от римлян идет, — не слушая Леху, будто сам себе сказал Грахов. — Потом уже появились велодромы, танкодромы, космодромы…

— Ну, завелся, — заскучав, протянул Леха.

Он отвалился на спину, отплевываясь, крикнул из воды, из радужных брызг:

— Водичка-то!.. Хах-х!

Легче стало Лехе: день не пропадет зря. Он быстро прикинул, наметил что-то и не стал упрямиться, когда Грахов, вылезая на берег, напомнил: пора сматываться. Показывая, что ловит каждое слово Грахова, ест его глазами, слушается, Леха прытко выбежал на берег.