Эрих Мария Ремарк - Николай Надеждин

Рафинированный юноша, воспитанный на великой немецкой поэзии, научился курить и пить. Алкоголь притуплял чувство страха и позволял дожить до следующего утра. В его рюкзаке лежал потрепанный томик любимых стихов, а сам он вместе с другими ребятами совершал вылазки в ближайшую деревню – в солдатский бордель.

Летом 1917 года Ремарк впервые увидел окопы.

13. На фронте

Современников Ремарка шокировала его брутальность. Он мог свободно (но не при дамах!) грязно выругаться, абсолютно при этом не смущаясь. Более того, он открыто говорил, что в словах «задница» и «дерьмо» больше жизненной правды, чем во всей мировой литературе вместе взятой. Не в приватной беседе, а на крупных литературных форумах! И это лишь распаляло то раздражение, с которым коллеги по цеху относились к немецкому писателю… Но разве он был не прав?

Это оказался не просто тяжелый, а чудовищный опыт. 19-летний мальчик, встретивший день рождения в окопе, он в нем же похоронил все свои идеалы. Любовь к родине? Желание отдать жизнь за кайзера и отечество? А как же вот эти горячие внутренности друга, которые он, Ремарк, дрожащими руками запихивал назад, вовнутрь распоротого миной живота? Как мать этого парня, которой он должен рассказать о гибели ее единственного сына? И… кто расскажет его матери Анне Марии о гибели самого Эриха?

Сто́ят ли трескучие фразы политиков этих чудовищных жертв? Как жить 18-летнему парню, лишившемуся разом обеих ног? Во имя чего?! Что лежит на другой чаше этих страшных весов?

А есть ли… Бог? И, если есть, зачем ему эти оторванные руки и ноги, выбитые глаза, истошные крики умирающих детей? Кто он, если ему это все зачем-то нужно?

О господи…

Кадр из фильма «На западном фронте без перемен».

14. Ранение

Его война, этот кровавый кошмар, длилась всего 50 дней. Или целых 50 дней.

31 июля 1917 года во время отражения атаки противника Ремарк был ранен осколками ручной гранаты. Он высунулся из-за бруствера лишь на секунду. Возможно, это и спасло ему жизнь – граната разорвалась в воздухе, не долетев до окопа. Голову защитила каска, осколки прошли рикошетом, оставив на металле глубокие царапины. Досталось левой ноге и правой руке. Но опасней всего оказалось ранение в шею – осколок едва не задел артерию.

Истекающего кровью и теряющего сознание от невыносимой боли Эриха вынесли из окопа товарищи. Почти месяц он провел в полевых госпиталях. Сначала 309-й полевой лазарет в Гайте-Сант-Йозеф, потом госпиталь в Торхуте. 25 августа его, едва оправившегося от тяжелых ран, привезли для выздоровления в госпиталь Святого Винценца в Дуйсбург. Нога, слава богу, сгибается. Рука тоже спасена. Немного болит шея – Ремарк не может повернуть голову, оборачиваясь вместо этого всем телом.

Но – жив. Жив…

Для прохождения службы его направляют в канцелярию того же госпиталя. Работа, в общем-то, не пыльная. Вечерами можно заниматься литературой. Да только не хочется Эриху ничем таким заниматься. Даже здесь, за стенами палаты для выздоравливающих, он слышит стоны умирающих и видит телеги, на которых из госпиталя вывозят трупы. На одной из таких телег мог оказаться и он. Но – не оказался.

Ремарк впервые пишет домой о своем ранении. Мол, зацепило немного, но все обошлось. Если бы он мог предположить, каким будет ответ…

Военный госпиталь.

15. Трагедия

Проклятое время. Проклятая война…

9 сентября 1917 года Ремарка вызвал комендант госпиталя.

– Эрих, – сказал он, отводя глаза. – Случилась беда… Собирай вещи и отправляйся домой. У тебя два месяца отпуска.

– Что случилось… герр майор, – спросил Ремарк внезапно осипшим голосом.

– Держись, мой мальчик… Умерла твоя матушка…

Эрих сдержался, не заплакал. Неверными ногами двинулся к выходу.

Мама, боже, боже… Как жить дальше?!

13 сентября он прибыл в Оснабрюк. Сразу бросился в Мариенгоспиталь, где скончалась мать. Там же увидел потемневшего от горя отца. Они обнялись и зарыдали.

Анна Мария Ремарк умерла от скоротечного рака. Сын ничего не знал о ее страшной болезни – она запрещала отцу писать об этом, чтобы не беспокоить мальчика. Ее похоронили на кладбище Хазефридхоф. На похороны пришли все уцелевшие друзья Ремарка – товарищи по «Мансарде снов». Их было всего двое: лейтенант Фриц Херстемайер и Эрика Хаазе.

Фриц был бледен и еле стоял на ногах. Эрика плакала. Друзья обнялись и застыли.

– Фриц, дружище, – проговорил Эрих, глотая слезы.

– Я знаю, знаю, – тихо проговорил Херстемайер. – Этого не должно было произойти, но произошло. И мы должны быть сильными. Держись, Эрих.

И не выдержал, зарыдал сам.

– Мой бедный мальчик, – повторяла Эрика и гладила Ремарка по голове.

И это было невыносимо тяжело.

С кладбища он отправился к Эрике. Зайти домой у Ремарка не хватило сил.

Матушка Анна Мария и сестры Эриха.

16. Первая женщина

Эта взрослая послевоенная жизнь началась просто и обыденно. Эрих обосновался в крошечной комнатушке Эрики Хаазе. И он, и она вели себя, как многоопытные мужчина и женщина. А в сущности они были лишь рано постаревшие, не по годам хлебнувшие лиха дети.

Вечерами они лежали на драном топчанчике. Эрих рассказывал о войне. Эрика смотрела в потолок. Он не замечал, что в ее глазах стояли слезы. Потом она обнимала его, привлекала к себе. И ему на мгновение казалось, что это не веселая бесшабашная девчонка, которую он знает тысячу лет, а его… мама…

Отпуск кончился. Эрих собрался в Дуйсбург. Он уже немного свыкся с мыслью, что мамы больше нет. И старался утешить отца, который после похорон никак не мог успокоиться, несмотря на заботу сестер.

На вокзал пришли и Эрика, и Фриц.

– Эрих, милый, я очень тебя люблю, – сказала Эрика.

– И я тебя люблю, – грустно улыбнулся Ремарк, зная, что говорит неправду.

Девушка внимательно посмотрела ему в глаза.

Эрика Хаазе.

– Знаешь, я ничего у тебя не прошу. Только возвращайся, ладно?

– Обещаю.

Фриц обнял друга молча. Оба знали, что больше они уже не встретятся.

Когда поезд тронулся, Ремарк стоял в тамбуре, прижавшись лицом к грязному стеклу. Он никак не мог оторваться от бледного лица друга, словно старался запомнить его на всю оставшуюся жизнь.

Какой-то человек, куривший в тамбуре, с усмешкой сказал:

– Что, не хочется отрываться от маминых пирожков?

Ремарк обернулся. Человек смутился и сказал:

– Простите… солдат…