Ангелы приходят и уходят - Сергей Смирнов

Вова уперся руками в перила, опустил голову. Постоял, покачался.

— Я прав безусловно. Собс-но, тут нужен совсем другой подход…

Он вернулся в квартиру, постоял перед зеркалом и объявил:

— Ждите с цветами. Форма одежды — парадная.

Когда за ним захлопнулась дверь, Мясоедов принялся искать галстук.

— Есть же у этого бизона галстук, как ты думаешь? — спрашивал он Ковалева, который мечтательно жмурился, покачиваясь на табуретке. — Не могу же я без галстука такую женщину встречать… Как ты думаешь?

— Не можешь, — кивнул Ковалев.

— У нас же как? Встречают же по одёжке… А я одет неадекватно. Без фрака и без галстука.

Входная дверь хлопнула, появился Вова. На лице его было написано некоторое недоумение.

— Мужики, она не идет. Вот же стерва, а?

— Кто? — очнулся от своих грез Ковалев.

— Она. Это, правда, не она.

— Не Алексеева? — уточнил Мясоедов, стоя посреди разбросанных штанов, пиджаков и рубашек с цветастым галстуком в руках, лет на двадцать отставшим от моды.

— Ну, — подтвердил Вова. — Но при этом, мужики, Ирка. И, что характерно, Владимировна. А?

Помолчали. Мясоедов бросил галстук, пригладил волосы на затылке:

— Ладно. Тогда иду я.

Вова пошел на кухню заваривать чифир, пояснив, что таких женщин надо встречать, будучи абсолютно трезвым.

Чайник успел вскипеть, чай завариться, Ковалев и Вова опрокинули еще по четверти стакана, и только тогда пришел Мясоедов. Он ничего не сказал. Прошел к столу, молча налил, выпил, закурил, и уставился в потолок.

— Так, — сказал Вова. — Этот тоже выбыл из списка. Остался ты один. Дойди, родимый!

Ковалев поднялся, придирчиво оглядел себя:

— Ну как?

— Краше в гроб кладут, — сказал Вова.

Ковалев отважно пошел к двери.

— Погоди! — встрепенулся Мясоедов. — Галстук надень!

Ковалев погодил. Галстук был ужасен, на резиночке. Но Ковалев стерпел, подождал, пока Мясоедов приладил его.

Он вышел из подъезда и замер: в песочнице никого не было. Он сорвался с места, побежал за угол, выскочил на улицу. На остановке стояли молодые парни, но ее не было. Холодный ветер рябил бесконечные лужи и раздувал хвосты гревшихся на люке теплотрассы голубей.

Он закрыл глаза, зная, что будет дальше.

— Ну что, не пошла? — встретит его Вова. — Видишь, какая! Не то, что моя копёшка.

— Она — гордая, — ответит Ковалев словами Мишки Квакина из «Тимура и его команды», — А ты — сволочь.

— Каждому — свое, — ответит Вова и предложит выпить.

А спустя полчаса уснет на полу, широко раскинув могучие руки. Мясоедов все будет сидеть на кухне, бормоча что-то про высокий моральный дух и про гадов, которые этот дух нарочно подтачивают, а Ковалев будет рассеянно слушать, подперев голову руками и тоскливо думать бесконечную думу о том, что жизнь — штука мрачная, и ничего тут поделать нельзя.

А потом он выйдет из дому и земля будет белой от снега.

Он открыл глаза. Земля была белой от первого снега.

Вдоль трамвайной линии сияли зеленые огоньки, под ними бежали люди, волоча за собой маленьких детей. Пьяные парни на остановке хватали друг друга за руки и яростно матерились.

— Как одинок многолюдный город… — бормотал Ковалев, бредя к остановке по снежной каше. — Стал как вдова он, владыка народов… Горько плачет он ночью. Нет у него утешителей, любивших его: все изменили ему, все стали врагами…

Подошел дребезжавший трамвай, освещенный внутри и казавшийся снаружи нарядной игрушкой. Ковалев влез в трамвай, отыскал свободное место, сел и уставился в темно-синее окно.

«…И нет идущих на праздник, ворота опустели, священники вздыхают и девушки печальны… Неприятели его благоденствуют и дети его пошли в плен впереди врага. Зову друзей моих, но они обманули меня, священники и старцы умирают, ища себе пищи. Сидят на земле безмолвно, посыпали пеплом свои головы, препоясались вретищем; опустили к земле головы свои девы иерусалимские… Что мне сказать тебе, с чем сравнить тебя, дочь Иерусалима? Чему уподобить тебя, чтобы утешить тебя, дева? Ибо рана твоя глубока, как море. Пророки твои вещали пустое и не раскрывали твоего беззакония, изрекали откровения ложные. И все проходящие мимо всплескивают руками и свищут и качают головой, говоря: «Это ли город, который называли совершенством красоты, радостью всей земли?»… Воззри, Господь, как женщины едят вскормленных ими младенцев, как убиваемы в святилище священник и пророк; дети и старцы лежат по улицам, девы мои и юноши пали от меча. Ты убивал их в день гнева своего, заклал без пощады. Ты созвал отовсюду, как на праздник, ужасы мои, и в день гнева Господня никто не спасся, никто не уцелел».

Трамвай наполнился озлобленными людьми, и вот уже закричал придавленный ребенок и громко и страшно ругался пьяный, и молодая женщина стыдила:

— Мужчины, чего вы смотрите? Выкинули бы его из трамвая, и все! Эх вы — такие здоровые, стоят и смотрят!

Молча топорщились мокрые плащи и куртки, пахнувшие сыростью и болезнью.

— Да не связывайтесь вы, — говорила другая женщина, — он поругается и перестанет.

Ковалеву хотелось выскочить из этого ада на колесах и побежать куда-нибудь — все равно куда — сломя голову. Подальше от этой сырой одежды, от этой похабщины, от этого бесстыдства.

Пряча лицо от стыда в воротник пальто, Ковалев выскочил на первой же остановке, растолкав каких-то несчастных неповоротливых женщин с сумками, тяжеленными, как ящики со снарядами.

Он огляделся. Снег уже растаял, блестела грязь под фонарями, дул ветер, прохожие пробирались вдоль красной кирпичной стены молокозавода. То ли весна, то ли осень — не поймешь. Как тогда. Одиннадцать лет назад. Тогда была осень. Конец октября. И холодно было, очень холодно…

Октябрь 1979 года. Томск

Было холодно. Ковалев был слегка пьян и ощущал необыкновенный прилив сил. Возле большого универмага, среди толчеи, женщина продавала кедровые орешки. Ковалев протянул ей пятнадцать копеек и попросил:

— Не разменяете? Мне позвонить нужно.

Женщина достала из кармана горсть мелочи.

Ковалев побежал к автомату. Набрал 09. Сказал, что ищет адрес девушки. Ирина Владимировна Алексеева. Возраст… Ну, примерно… А на том конце провода ответили:

— Таких справок не даем.

Ковалев заторопился:

— Девушка, не бросайте трубку! Мне надо срочно найти человека, понимаете? Я знаю, как ее зовут, а больше ничего не знаю…

— Обращайтесь в горсправку, — отозвалась девушка.

— Закрыта горсправка! Вечер же, понимаете? Мне именно сегодня надо ее разыскать, иначе не знаю, что со мной будет… Вы понимаете?

— Понимаю, — отозвалась та. — Знаете, такой справки вам сейчас нигде не дадут. Ну, разве только в поликлинике… Хотя…

Она дала номер телефона. По этому номеру тоже откликнулась девушка, и Ковалеву все пришлось объяснять заново. И эта девушка поняла его, и дала еще один номер.

Ковалев лихорадочно набрал номер. Теперь, кажется, это была та самая поликлиника. И снова девичий голос:

— Что вы! Таких справок мы не даем!

— А вы верите в любовь? — спросил Ковалев.

И девушка смолкла, и стала шуршать бумагами, и куда-то отошла, и наконец сказала в трубку:

— Запоминайте: Мира, 18–34. Алексеева Ирина Владимировна. Год рождения 1964.

— Спаси вас бог, девушка, — искренне сказал Ковалев. — Господь вас не забудет, а если забудет — я ему напомню.

Падал снег, серебрясь под фонарями. Ковалев поймал такси и поехал по этому адресу — Мира, 18. Удивительно везло ему в этот вечер, удивительно. Все удавалось ему. Но в глубине души он знал, что это везение не может длиться вечно. Он попросил таксиста не уезжать сразу, подождать — вдруг, он не вовремя, и придется уезжать, а в этом новом районе поймать ночью такси не так-то просто.

— Ну, полчаса не смогу, — ответил таксист. — Минут двадцать — точно, постою…

Везло Ковалеву в тот вечер на хороших людей, везло.

Дом был длиннющей пятиэтажкой с многочисленными подъездами. Ковалев прикинул и зашел во второй. Глянул на почтовые ящики, понял, что ошибся. Вышел и вошел в следующий. Квартира была на первом этаже. Неухоженная дверь, не крашенная с тех самых пор, как был построен дом. Сердце билось тревожно и сладко — в предчувствии счастья куда большего, чем то, что он испытал за всю свою прежнюю жизнь.

2. Звездный час

Вот она стоит и смотрит на меня — она, она, именно такая, самая красивая, как и представлял, — сонная, ничего не понимающая. Не помнит меня, не знает. А я объясняю. Виделись мы. Я тебя часто встречал там, во дворе, на скамейке. И сегодня опять. У меня в том дворе друг живет, Вова Шкаф, он тебя знает, вернее, кажется, знает. Мы выпивали, потом я вышел — а ты сидишь на краю песочницы, и никого не ждешь. И так мне жалко стало тебя, просто кошмар. Все бы отдал, чтобы узнать — кого ты ждала? Почему перестала ждать?