Воронежские корабли - Владимир Кораблинов

Крикнул камердинера, велел подать епанчу[4], шляпу и трость.

По скрипучим лесенкам, темными, низкими переходами, пошел из покоя в покой, громко стуча тростью.

В каждом покое были иконы и лампады – розовые, зеленые, голубые. Перед лампадами брал треугол наотлет в левую руку и крестился.

Он государю был верный пес, на все глядел глазами Питера, но обиходную старинку любил втайне – эти всякие там боковушки, половички, лампадки, домашнюю тесноту, жаркие печи, пирог с ливером, счет предкам – кто от кого. Древо рода.

А род-то был захудалый. Лишь приблизившись ко двору, Апраксины вознеслись.

Но господин адмиралтеец презирал новых: Меншикова, Шафирова, Ягужинского. Один пирогами торговал, другой из жидов, третий – черт его знает кто, барабанная шкура, горлопан.

А Апраксины все ж таки с царями в родстве.

Мысль о щенке укрепилась. Меланхолия становилась легче.

На крыльце рванул ветер и чуть не сорвал шляпу. Вчерашний снегопад кончился, опять капель потекла. Но мокрый южный ветер штурмовал с отчаянной силой.

Господин адмиралтеец подумал, что раз потянул такой ветер – жди ранней весны, большого паводка. В ночь с Дона прибыла вода.

Придерживая шляпу, глянул по берегу: работа на верфи шла, не стояла. В распахнутых воротах кузней пылали горны, бухали пудовые молоты, дробно перестукивали мелкие молоточки. Скинув полушубки, в одних холщовых рубахах, шибко рубили, тесали плотники. Скользя нековаными копытами по горбатой дороге, волоком тащили коняги огромные, набухшие водой бревна. Галдели, ругались мужики. Один конь упал, бил ногами, не мог подняться.

Дальше копали землю, рыли котлованы для фундаментов будущих строений. Землю на тачках увозили, несли на носилках бабы. И дети тоже виднелись с носилками.

А по всему берегу – корабли, корабли, бригантины, галеасы.

Подпертые толстыми бревнами стапелей, они стояли, готовые к спуску. Скоро одно за другим, зарываясь носом в воду, скользнут суда по настилу в реку и закачаются на синей волне.

И тогда этих адмиралтейских гезауфов будет столько, сколько кораблей. Вот тогда-то он и покажет щенка и позовет: «Герцог! Герцог!» Что смеху будет!

И меланхолия покинула господина адмиралтейца Апраксина окончательно. Он пришел в себя. Переходя через мост, даже засвистел: «Тары-бары-растабары, белы снеги выпадали…»

Но свист прервал, потому что увидел Питера Баса. Тот вдалеке шагал по острову, как на ходулях или журавль-монстр, великан, нескладный: тонкие ноги непостижимой длины, а голова не по ногам – мала. Голова была в приплюснутом, заношенном треуголе. Черные кудри выбивались из-под шляпы, трепетали на ветру.

За Питером бежал намеднишний гость, кавалер Корнель. Он едва поспевал, что-то кричал государю, а тот, оборачиваясь на ходу, тоже кричал и махал тростью, указывая куда-то.

Они шли вдалеке, направляясь, однако, именно сюда, к адмиралтейскому двору.

Апраксин потихоньку незаметно перекрестился, обдернул шарф и поправил треугол. Приготовился встречать Питера, говорить рапорт.

Но тут он заметил привязанную к коновязи пегую конягу и сани с угольным коробом. От саней бравой походкой бил шаг ефрейтор Афанасий Песков. Не доходя трех шагов до господина адмиралтейца, стукнул каблуками, вытянулся. Апраксин засопел. Сказал:

– Ну?

И глянул в сторону: Питер и кавалер приближались.

– Господин адмирал! – гаркнул Афанасий. – Честь имею репортовать: по списку выправлена двадцать одна душа да двадцать лошадей!

Он выхватил из-за обшлага свою записку и протянул ее Апраксину. Тот с удивлением глядел то на помятую бумажку, то на Пескова, то на пегого мерина. И заметил мальчика в залатанном полушубке, робко жмущегося к саням. И ничего не понимал.

– В пути случилась конфузия, господин адмирал! – Афанасий вытянулся так, что тянуться уж более было некуда, вот-вот улетит. – При этой конфузии был бунт и до смерти убит драгун Зыков. Доставлена мною одна лошадь с санями и означенный в списке Василий Ельшин.

Афанасий махнул Васятке: иди, мол. Тот, робея, подошел, снял шапку.

Лицо господина адмирала медленно наливалось кровью. Рука, сжимая, поднимала трость. Ругательства приготовились сорваться с губ.

Но Питер и кавалер были уже близко.

Апраксин сообразил, что конфузия с мужиками может лечь на его плечи. Что ее лучше утаить от Питера.

И он опустил трость и закрыл рот.

– Иди! – шепотом сказал Афанасию. – Я т-тебе еще покажу, дядин сын, конфузию!

Государь и кавалер подошли. Сняв треугол, Апраксин согнулся в глубоком поклоне, мотая жуковыми конскими волосьями рогатого парика.

Кавалер заулыбался, залопотал.

– Матвеич! – хриплым, простуженным басом сказал государь. – Трех драгун господину Корнелю в провожатые. Вас? Вас? – обернулся он к лопочущему кавалеру. – А! Можно, гут! Мальчонку просит, шкатулку с чертежным припасом таскать. Ты пойдешь! – Питер жесткими, пахнущими табаком и смолой пальцами ухватил Васятку за щеки, подтолкнул к кавалеру. – Вот!

Васятка помертвел. Кавалер засмеялся, поманил его пальцем.

– Карашо, – сказал, – ошень гут. Шарман.

И, поклонившись без унижения царю, легкой, виляющей походкой зашагал к мосту. Васятка побежал следом за ним.

«Немцу продали! – с ужасом думал ой. – Теперь мне конец пришел!»

А немец вдруг остановился, вынул из кармана пряник и протянул Васятке.

Пряник был большой, печатный. Таких Васятка сроду не едал – до того сладок.

Скоро они пришли к диковинной избе. Она была в два яруса, с островерхими вышками, с золотым петухом на спице высокой башни.

По бокам резного крыльца стояли голые каменные мужики с рыбьими хвостами. А в руках они держали трехзубчатые рогатины, какими щуку бьют.

Это был дворец герцога ижорского. Богаче его тут на берегу никто не жил.

Господин адмирал его еще и за это ненавидел. Из зависти.

Глава шестая,

в которой повествуется, как кавалер Корнель изображал на листе бумаги ландшафт, а также дано описание сильного и рокового для Васятки порыва ветра, унесшего у господина кавалера чистый лист

Господин Корнель велел Васятке дожидаться, а сам пошел во дворец.

Васятка сидел на ступеньке крыльца, поглядывал на каменных мужиков и грыз пряник.

Дворец выходил передом на адмиралтейство. Справа от него высились городские горы. По обрывам, по крутизне лепились домишки. Избитая копытами, почерневшая дорога поднималась в город, змеей туда-сюда виляла по круче.

По гребню горы горбились серые, с моховой зеленцой, бревенчатые стены. Воротняя башня с покосившимся дырявым шатром. За ней – другая, глухая. Та – вовсе без крыши, одни ветхие стропила.

Над стенами, над башнями, над маковками церквей – тяжелые, быстро плывущие, рваные облака.

Слева – река, заречье, корабли, кузни, людская толчея.

Чуть ниже по реке – церковь, мост, адмиралтейский двор. К мосту тянулась мощенная крупным камнем дорога. По ней проходили люди – матросы в кожаных шапках, в зеленых кафтанцах, заморские мастера в чулках, в кургузых куртках, с трубками в зубах, работные мужики в лаптях, в лохмотьях. Эти прошли толпой, человек пятьдесят. Их гнали два солдата, покрикивали. Лица у работных были серые, усталые, глаза злые или потухшие. Двое важных господ прошли, держась за шляпы, ветер трепал завитые космы длинных париков, развевал цветные плащи.

Проехала запряженная четверней раззолоченная карета с красными спицами на больших колесах. В окошечке мелькнуло темное, сморщенное личико, седенькая бороденка, вострые мышиные глазки, сердито сверкнувшие из-под черного монашеского клобука. На мгновение высунувшись из кареты, монах погрозил кому-то скрюченным сухоньким пальчиком.

Васятка заробел – чего он грозится? На всякий случай поднялся со ступеньки, перестал жевать.

Но карета проехала мимо, к мосту. В ней сидел воронежский епископ Митрофаний, и он не на Васятку серчал, а на каменных, с рыбьими хвостами, мужиков: сколько раз выговаривал ижорскому герцогу, чтобы убрал грецких идолов, но тот только посмеивался. Не убирал.

Откуда ни возьмись, к Васятке приковыляла на трех ногах собачонка, завертела куцым хвостиком, глядя на пряник. Она была похожа на старую овчинную тапку.

Васятка посвистел ей и отломил кусочек пряника. И хотел с ней немножко поиграть, но увидел приближающихся солдат и опять заробел.

Они шли, били по талому снегу шаг. Брызги и ледяное крошево летели из-под сапог. На них полная амуниция была: ружья на плече, тесаки за поясом. Подойдя к крыльцу, они топнули два раза и стали, как в землю вросли. И так стояли, не шевелясь, а Васятка, разинув рот, глядел на них.

Собачонка нерешительно тявкнула, но, видимо, как и мальчик, испугалась, прижалась к Васяткиному валенку.

И в эту минуту из дверей вышел кавалер Корнель, сопровождаемый каким-то высоким, румяным господином в белом парике и красном плаще, из-под которого поблескивало золото дорогого кафтана.