Рассказы из убежища - Анна Франк

Все произошло так быстро, что мы даже не успели хорошенько подумать, и мы полностью признаём, что только мы обе должны быть наказаны. Нам кажется, что с каждым такое может случиться, когда в раздражении выпалишь какое-нибудь слово или фразу, совершенно не думая о неприятных последствиях. Мы надеемся, что класс ILII именно так воспримет случившееся и отплатит злом за добро[7]. Тут уж ничего не поделаешь, и обе виновницы не в силах вернуть то, что сделано.

Мы не стали бы писать это письмо, если бы и вправду не жалели о том, что случилось. И мы просим тех, кто нас сейчас бойкотирует, покончить с этим, потому что наш поступок не настолько ужасен, чтобы навеки относиться к нам как к преступницам.

Если же кто-то все еще не может закрыть глаза на то, что мы сделали, пусть подойдет к нам и во всеуслышание выскажет свое мнение или же попросит нас о чем-нибудь таком, что в наших силах, и мы всё исполним.

Мы надеемся, что все ученики класса ILII забудут эту историю.

А помнишь? Как С. N. сказала в трамвае Робу Коэну, а Занне Ледерманн услыхала и потом мне рассказала, что лицо у Анны гораздо красивее, чем у Й. Р., особенно когда она улыбается. А Роб ответил: «А почему, С., у тебя такие большие ноздри?»

А помнишь? Как Морис Костер явился к Пиму, чтобы попросить разрешения встречаться с его дочерью?

А помнишь? Как Роб Коэн и Анна Франк бойко переписывались, когда Роба положили в больницу?

А помнишь? Как Сэм Соломон все время ехал за мною на велосипеде и хотел дать мне руку?

А помнишь? Как А. В. поцеловал меня в щеку, когда я пообещала ему, что никому ничего не расскажу о нем и Е. Г.

Хочется думать, что наше беззаботное школьное время еще вернется когда-нибудь.

Вожделенный столик

Вторник, 13 июля 1943 г.

Вчера после обеда, с разрешения папы, я спросила Пф-ра, не будет ли он так любезен и не согласится ли (я была ужас как вежлива), чтобы два раза в неделю, с 4 до 5.30, я могла пользоваться нашим с ним столиком. С 2.30 до 4 я и так сижу за ним каждый день, пока Пф. спит, но потом и столик, и комната — уже запретная зона. В нашей общей комнате после обеда слишком много народу, чтобы заниматься делом. К тому же и папа иной раз любит поработать за письменным столом.

Причина вполне резонная, и вопрос я задала исключительно из вежливости. И что, ты думаешь, наш высокообразованный Пф. мне ответил? — «Нет!» Прямо и без обиняков: «Нет!»

Я возмутилась и не дала ему так просто от меня отделаться. Я все-таки попросила его указать причину этого «нет». Тут уж мне и досталось! Вот что он на меня обрушил:

— Я тоже должен работать. Если я не смогу поработать днем, то у меня вообще больше не останется времени. Я должен выполнить pensum[8], иначе и браться не стоило; у тебя все несерьезно, всякая там мифология, разве это работа? Вязанье или чтение тоже не дело, так что столик как был, так и будет за мной!

И вот мой ответ:

— Менеер Пф., я тоже серьезно работаю, а работать в большой комнате после обеда я не могу, и я по-дружески прошу вас все-таки подумать над этим!

С этими словами оскорбленная Анна отвернулась и сделала вид, что смотрит на высокоученого доктора как на пустое место.

Я кипела от ярости и решила, что Пф. ужасно невежлив (такой он и есть), а я очень любезна.

Вечером, как только я смогла заполучить Пима, я ему рассказала, как все обернулось, и обсудила с ним, как действовать дальше, потому что уступать не собиралась и хотела сама все устроить. Папа рассказал, как примерно следует поступить, но убеждал подождать до завтра, потому что сейчас я слишком взволнована.

Я пренебрегла этим последним советом и вечером, после мытья посуды, подкараулила Пф-ра. Пим находился в соседней комнате, и я чувствовала себя увереннее. Я начала так:

— Менеер Пф., я вижу, что вы не сочли нужным еще раз обсудить со мной мою просьбу, и все-таки прошу вас это сделать.

С любезнейшей улыбкой Пф. заметил:

— Я всегда, в любое время готов обсудить этот, собственно говоря, уже решенный вопрос!

Хотя Пф. меня все время перебивал, я продолжила разговор:

— С самого начала, как только вы сюда прибыли, мы договорились, что комната должна принадлежать нам обоим, и если распределить все по праву, то вы должны пользоваться ею до обеда, а я — после! Но о таком я даже и не прошу, и мне кажется, что давать мне комнату после обеда всего лишь два раза в неделю вовсе не так уж много.

Тут Пф. вскочил, как ужаленный:

— О праве тут вообще нечего говорить! А я, по-твоему, где должен находиться? Придется попросить менеера ван П-са пристроить для меня уголок на чердаке, там я и буду сидеть. Мне не дают спокойно работать! С тобой вечно приходится ссориться. Вот если бы твоя сестра Марго обратилась ко мне с подобной просьбой, для которой у нее куда больше оснований, чем у тебя, я бы и не подумал ей отказать, но тебе…

И тут опять пошла речь о мифологии и вязании, и Анна вновь почувствовала себя оскорбленной. Однако я не дала Пф-ру это заметить и позволила ему высказаться.

— Да с тобой вообще не о чем говорить. Ты бессовестная эгоистка, дай тебе волю, ты бы вообще ни с кем не считалась — в жизни не видел такого ребенка! В конце концов, я вынужден тебе уступить, а то чего доброго скажут, что Анна Франк засыпалась на экзамене из-за того, что менеер Пф. не уступал ей свой столик!

И так далее и тому подобное… Наконец слова его превратились в сплошной поток, и я вообще уже ничего не воспринимала. В какой-то момент я подумала: дать бы ему по морде, чтобы он врезался в стенку со своим враньем. Но тут же сказала себе: «Спокойно, этот тип не стоит того, чтобы так из-за него горячиться!»

Наконец менеер Пф. отбушевал и с лицом, выражавшим и триумф, и негодование, вышел из комнаты, прихватив с собою пальто, карманы которого были набиты провизией.

Я бросилась к папе и, поскольку он не все расслышал, сделала ему полный отчет. Пим решил сегодня же вечером переговорить с Пф-ром. Так оно и случилось, их беседа длилась более получаса. Разговор был примерно следующий.

Сначала речь шла о том, должна ли Анна вообще усаживаться за упомянутый столик. Да или нет. Папа напомнил, что они с Пф-ром уже однажды обсуждали этот вопрос и тогда он уступил Пф-ру, чтобы младшего не ставить на одну доску со старшим, хотя и считал это несправедливым. Пф. заявил, что я не должна была говорить о нем как о захватчике, который на все наложил запрет, но тут папа решительно возразил, что сам все слышал и я об этом и словом не обмолвилась. Так оно и шло: взад-вперед, папа заступался за мой «эгоизм» и отстаивал мое «кропание», а Пф. все брюзжал и брюзжал.