Старик и мистер Смит - Питер Устинов

— Джон, — поспешно ответил Старик.

— А сам Смит что, язык проглотил?

— Он… Его лучше не спрашивать… Понимаете, он однажды очень неудачно упал.

— Давно?

— До того, как вы появились на свет.

Капитан некоторое время молча разглядывал того и другого, потом поинтересовался:

— Он псих? Или вы оба с придурью?

— Грубость — тяжкий грех, — усовестил его Старик.

— Ладно. Давай разберемся с тобой. Фамилия?

— Бог… Богфри.

— То-то. Я уж думал, мы кощунствовать вздумали. Что у них в багаже?

— Ничего, — ответил один из патрульных.

— И в карманах тоже, — добавил другой. — Если не считать сорока шести тысяч восьмисот тридцати долларов наличными в правом внутреннем кармане.

— Сорок шесть тысяч?! — взревел Экхардт. — Это у которого же?

— У чернявого.

— У Смита. Та-ак. Кто сляпал банкноты — ты или Смит?

— Деньги сделал я, — ответил Старик, всем своим видом показывая, как надоел ему этот разговор. — А потом отдал Смиту.

— Зачем?

— На мелкие расходы.

— Сорок шесть тысяч? На мелкие расходы? Что ж тогда, по-твоему, крупные расходы? — возопил капитан.

— Как-то не задумывался над этим, — ответствовал Старик. — Я уже объяснял тому джентльмену в гостинице, что плохо представляю себе стоимость денег.

— Зато представляешь, как их подделывать.

— Я их не подделывал. У меня поистине бездонные карманы. Они как рог изобилия, в них чего только нет. Мне достаточно подумать о деньгах, и карманы тут же ими наполняются. Беда в том, что я не всегда сразу могу вспомнить, в каком месте и каком времени нахожусь. Сам не пойму, почему мне вздумалось сегодня в гостинице высыпать на пол именно испанские дублоны или как там они назывались. Должно быть, на меня подействовала мебель, которой обставлен номер. Я на миг вспомнил бедного Филиппа. Каким чудовищным образом выражал он свою воображаемую любовь к моей персоне! Бывало, сидит, укутавшись в изъеденные молью соболя, воздух весь пропах камфарой и ладаном, а от ледяных стен Эскориала так и веет стужей.

Тут мистер Смит недобро осклабился:

— Выходит, не справилась твоя камфара с моей молью. Наша взяла.

— Хорош болтать! — оборвал его Экхардт. — Я не дам увести разговор в сторону. Утром вы оба предстанете перед судьей по обвинению в изготовлении фальшивых денег и попытке мошенничества. Признаваться будете? Адвокат нужен?

— Как же я буду ему платить? — удивился Старик. — Ведь для этого мне придется опять делать деньги.

— Вам может быть предоставлен бесплатный защитник.

— Нет, благодарю. К чему зря отрывать человека от дела? Но у меня к вам просьба. Для того чтобы у нас с мистером Смитом появился хотя бы мизерный шанс на оправдание, я должен понять, каким образом вы установили, что мои деньги фальшивые?

Капитан Экхардт улыбнулся с мрачным удовлетворением. Он чувствовал себя гораздо спокойнее, когда речь заходила о вещах практических и ясных, которые подтверждаются неопровержимыми фактами и лишний раз свидетельствуют о технологической мощи Соединенных Штатов.

— У нас много проверенных способов, и каждый основывается на научной методике, которая постоянно обновляется. Все время совершенствуется, понятно? В подробности я вас посвящать не стану, ведь мы в некотором роде конкуренты по бизнесу: вы пытаетесь выйти сухими из воды, а мое дело — вас зацапать. И зарубите себе на носу: в нашей великой стране гражданам предоставлена неограниченная свобода частного предпринимательства, но подделка дензнаков к этой категории не относится. И я позабочусь о том, чтобы вашей братии вольготно не жилось. Я и другие блюстители закона.

Старик промолвил с обезоруживающе мягкой улыбкой:

— Прежде чем вы предадите нас в беспристрастные руки закона, скажите — ну просто из любезности, а? Мои деньги намного хуже настоящих?

Капитан был в общем-то человеком незлым. Незлым, но безжалостным, ибо в его мире, где даже справедливость отмеряется лишь от сих и до сих, уважают решительность (хоть бы и опрометчивую), а любого сомнения стыдятся как проявления некомпетентности. Экхардт взял со стола одну купюру и воззрился на нее с демонстративной снисходительностью.

— По стобалльной системе я поставил бы тебе тридцать. Водяные знаки небрежные, гравировка нечеткая, подпись казначея разборчива, а должна быть закорючка. Одним словом, работенка так себе.

Старик и мистер Смит обеспокоенно переглянулись. Выходит, все не так просто, как им представлялось?

Капитан поместил их в одну камеру — из чувства сострадания. Была, правда, и еще причина.

— Ну, и долго мы намерены тут торчать? — спросил мистер Смит.

— Недолго.

— Мне здесь не нравится.

— Мне тоже.

— От стен так и пышет враждебностью. Не понимаю, почему люди относятся ко мне с недоверием? И ты тоже хорош — не дал рта раскрыть. «Он неудачно упал». Очень остроумно.

— Никто не понял, что это шутка.

— Я понял, ты понял. Этого вполне достаточно. Если уж по большому счету. Старик улыбнулся и лег на железную койку, повернулся слегка на бок и уютно сложил руки на животе.

— Как все переменилось, — раздумчиво молвил он. — С момента нашего воссоединения не прошло и суток, а мы уже в темнице. Кто мог предвидеть, что это случится так скоро? Да и причина, честно говоря, несколько неожиданна.

— Ты мог предвидеть. Но не сделал этого.

— Увы. Я никогда не отличался наблюдательностью, не говоря уж о способности предугадывать перемены. Помню ранние годы, когда смертные еще не признавали меня Богом и думали, что небожители обитают на горе Олимп. Люди думали, что боги живут так же, как они сами, — этакая бесконечная комедия из жизни господ, увиденная глазами прислуги. Счастливые и несчастливые развязки, смесь суеверий, фантазий и домыслов. Всякие там нимфы, превращающиеся то в деревья, то в парнокопытных, то в скорбно-певучие ручейки. Жуткая чушь! А меня представляли или быком, или мухой, или каким-то эфиром, выдуваемым из распученных чресл Земли. «Вот были дни, мой друг», как поется в песне. У каждого божка свои святилища, каждому положен свой паек молитв. Небожители даже не ревновали друг к другу — столько у них было суетни. Если и ревновали, то лишь тогда, когда этого требовала фабула. Жизнь богов была настоящим приключением, или, как теперь говорят, мыльной оперой. А религия — продолжением земного бытия на более высоком, но отнюдь не более достойном уровне. Комплекс вины еще не отравлял сладость священного нектара, болтуны и лжепосредники еще не успели заморочить человечеству голову.

Мистер Смит весело расхохотался:

— А помнишь, какой поднялся переполох, когда тот эллин, первый античный альпинист, вскарабкался на вершину Олимпа и увидел, что там ничего нет? Старик, похоже, не разделял веселья собеседника.

— Переполох поднялся у нас, а не у людей. Перепуганный скалолаз ничего не сообщил соплеменникам о своем открытии — боялся, что его на куски разорвут. Страшась совершить одну непоправимую глупость, он сделал другую: признался во всем жрецу. Тот, судя по всему, был политическим назначенцем и велел альпинисту держать язык за зубами. Несчастный поклялся, что будет нем как рыба, но жрец задумчиво сказал: «Как тебе верить? Ведь мне-то ты открылся». На это у альпиниста ответа не нашлось, и той же ночью он умер при невыясненных обстоятельствах. Но шила, как говорится, в мешке не утаишь. Кто-то видел, как смельчак лез вверх по склону, другие заметили, каким мрачным и напуганным он спускался. Постепенно, по мере усовершенствования техники производства сандалий, любителей скалолазания становилось все больше и больше. На горе устраивали пикники, и замусоренный Олимп лишился покрова божественной тайны.

— Обиталище богов возносилось во все более высокие сферы, — вставил Смит, — туда, где царствуют радуги и туманы — и в физическом смысле, и в аллегорическом. Тупоумный символизм утопил первобытную безыскусность в вязкой болтологической каше. Простая мелодия затерялась средь выкрутасов аранжировщиков.

От этих слов Старик даже растрогался:

— Не ожидал столь прочувствованной речи от того, кому давно уже нет дела до божественных материй.

— Неужто ты думаешь, я утратил интерес к Небесам после того, как ты меня оттуда турнул? А преступники, которых тянет на место преступления? А выпускники, навещающие бывшую школу, когда уже стали взрослыми? Не забывай, что я тоже когда-то был ангелом. К тому же за минувшие века Небеса переменились куда больше, чем Преисподняя. У нас новшества не в чести, а у вас то одна нравственная доктрина, то другая, да и теологическая мода так переменчива.

— Вовсе нет. Я не согласен.

— Ну как же. В мои времена ты занудно проводил в жизнь принцип идеального совершенства. Совершенство — антитезис индивидуальности. Все мы были идеальны и потому неотличимы друг от друга. Стоит ли удивляться, что я взъерепенился. Вот и Гавриил был недоволен. Возможно, и остальные тоже. Что за жизнь среди сплошных зеркал — куда ни глянь, всюду только твои отражения. Должен признаться: когда ты меня столкнул вниз, я испытал неимоверное облегчение. Хотя внизу меня ожидала вечная неопределенность. Падая, я думал: теперь я один, теперь я — это я, и атмосфера вокруг меня наполнялась теплом и жизнью. Я сбежал, я спасся! Лишь позднее я решил горько обидеться и взращивал в себе горечь, как садовник взращивает цветок, — она пригодилась бы мне в случае повторной встречи с тобой. А ныне, когда встреча свершилась, мне гораздо интереснее не попрекать тебя, а говорить правду. Конечно, Зло — штука скучная, это очевидно. Добро тоже не веселей, но нет во всем твоем творении ничего стерильней, безжизненней и тоскливей совершенства. Неужто ты станешь это оспаривать?