Сказание о новых кисэн - Ли Су

«Где еще можно найти такой пол? — пронеслось в голове. — Если лежа на нем повернуть голову, то он становится темноватым, и кажется, что прямо сейчас в нос ударит пряный запах сухой травы. Не похож ли он этим на травяную могилу?»

Пока ей не исполнилось 14 лет, она жила в селе, расположенном на острове. В то время в горах везде в беспорядке лежали травяные могилы, но они скорее внушали чувство уюта, чем страх. Когда ей исполнилось 14 лет, она поняла, что жизнь и смерть не далеки друг от друга. «Да, несомненно, — мелькнуло в голове, — запах травяной могилы похож на запах этого пола». Она тихо улыбнулась про себя. На ее сплюснутом носу появились симпатичные небольшие морщины.

«Широкий пол, несмотря на то, что годы идут, всегда блестит, ибо раз в неделю его натирают до блеска воском свечи и сухой тряпкой, — думала Табакне, с любовью поглаживая его. — Тонкие линии текстуры подчеркивают его качество и красоту, а круглый деревянный столб, солидно подпирающий потолок, кажется, пропитан печалью и тяжелыми вздохами кисэн, которые здесь жили и работали. Как все не понимают, — с грустью думала она, — что если пол покрыть лаком, то исчезнет дыхание старины, красивая текстура дерева, следы, оставленные руками и ногами бесчисленных кисэн. Интересно, как выразить словами цвет этого пола, сильно потемневшего от старости: он вроде темноватый, и в то же время не тёмный, похож на тень, и в то же время — не тень? Может быть, если сказать, что он похож на красный свет, который начинает медленно, колыхаясь на тропинке, исчезать на закате солнца, это будет близко к истине».

Когда шаги снующих кисэн, из-под юбки ханбок[12] которых мелькали белые носки босон[13], внезапно становились быстрее и сквозь щели в дверях, обклеенных бумагой, начинал просачиваться тусклый желтоватый свет, пол становился одиноким и, словно исчезая, отступал в темноту — даже его контуры растворялись. Когда его время уходило, наступало время комнат Буёнгака, в них начиналась вечерняя суета. Наступало время, когда начинали действовать кисэн, показывая клиентам свое мастерство.

Несколько лет тому назад сюда приезжал один человек, живший в Сеуле, чтобы купить полы Буёнгака. Он надменно сказал, что строит традиционный корейский дом в Букчхоне и хотел бы, отодрав полы, увезти их и настелить в том доме. Он сказал Табакне, что готов выложить за них любые деньги, и назвал огромную сумму.

— Тебе что, — резко ответила ему она, — кажется, что на свете есть люди, которые продадут пол, на котором они прожили всю жизнь?

Мужчина, увидев, с каким недовольным выражением лица она нервно курила, огорченный ее отказом, но не теряя надежды на то, что она согласится, сказал:

— Вместо вашего пола я выстелю вам новый из самого лучшего дерева, что есть в нашей стране.

— Да, — раздраженно сказала она, — а как прикажете быть с нашей торговлей?

— Естественно, — сказал он, отбросив надменность, — все убытки за то время, пока будут менять полы, я возмещу отдельно.

— Вы что, с ума сошли?! — громко сказала она, всем видом показывая, что не уступит ему полы. — На такой старый пол собираетесь тратить такие сумасшедшие деньги!

— Для моего строящегося дома в традиционном корейском стиле нужен именно такой пол, — умоляя, продолжал уговаривать мужчина, — поэтому я готов выложить любые деньги.

— Да, ничего не скажешь, вкус у вас есть, — все так же резко ответив ему, она встала и, давая понять, что разговор окончен, пошла на кухню.

И хотя мужчина от безнадежности потом обратился к мадам О, это было бесполезно, потому что та была лишь мадам-представитель, настоящей же хозяйкой Буёнгака являлась Табакне, так что какую сделку он смог бы заключить с ней? «Как же он ошибался! — подумала она, зная, что ни за какие деньги не продаст пол. — Неужели он думал, что, если предложит сумасшедшие деньги, я продам ему пол в Буёнгаке, ставшем мне домом, который станет мне могилой? Зря, что ли, его так старательно сохраняют? И чтобы такой пол покрыть лаком?!»

Громко сморкаясь, Табакне шла в сторону кухни, прилегающей к главному дому. Но вдруг она остановилась, словно увидев что-то неприятное, и нахмурила лоб.

— Да, даже черт ослеп, — со злостью выругалась она про себя, глядя в сторону флигеля, — раз он его не забирает!

Во двор главного дома, через флигель, входил мужчина с грубым лицом. Она знала, что его настоящий возраст приблизился почти к 70 годам, но он выглядел гораздо моложе — где-то на 57–63 года, из-за того что был одет в узко обтянутые джинсы. Он легко поднимался по крутой лестнице. На его ягодицах, готовых вот-вот взорваться, висела, словно круто наклоненная наружная синяя черепичная крыша, вылинявшая джинсовая куртка. Она была похожа на бескрайнее летнее небо.

— Ой, Ким сачжан[14] пришел! — радостно воскликнула Кимчхондэк, увидев его.

С простодушным видом она, улыбаясь, выбежала из кухни, вытирая мокрые руки о фартук.

— Какой он тебе к черту сачжан? — крикнула со злостью Табакне. — Когда человек что-то делает, он достоин называться «сачжаном», а основное занятие этого, прости меня господи, — тут она смачно сплюнула, — лодырничанье. И как же такого бездельника можно так называть? А ты, Кимчхондэк, всякого проходимца называешь «сачжаном».

— Мы вместе стареем, и не стоит так ненавидеть меня, — хитро улыбаясь, громко сказал Ким сачжан, глядя в ее сторону, и сделал полупоклон, но его взгляд был похож на взгляд рыси, алчно смотревшей на добычу.

— Мадам О сейчас нет в кибане! — крикнула Табакне. — Если ты человек, то у тебя должно быть хотя бы немного совести? Зачем ты снова приперся сюда? Что ты собрался еще урвать? Как ты думаешь, сколько времени прошло с тех пор, когда ты за один присест, легко, одним чихом истратил все деньги, заработанные мадам О? — со злостью сказала она, стараясь как можно больнее уколоть его.

— Да, я вижу, Табакне ничуть не изменилась — она, не в силах меня съесть, ненавидит меня и бранится, — притворно рассмеялся Ким сачжан.

— Видать, теперь у него плохи дела: похоже, что «время белых туфель»[15] прошло. Нет, вы посмотрите на этого хлыща, надевшего узкие джинсы, которые надевает его сын. Удивительно, что они еще не разорвались и держатся. Честное слово, такое зрелище не увидишь даже за деньги, — язвительно сказала она и, багровая от возмущения, обратилась к Кимчхондэк: — Ну-ка, принеси мне черпак крупной соли. Хочу бросить ее на задницу этого негодяя.

Со стороны казалось, что она вот-вот подпрыгнет от злости и негодования. Что касается Кимчхондэк, то она, не вступая в спор, быстро ушла на кухню. Ким сачжан, который, казалось бы, должен был покраснеть от стыда и злости после ее обидных слов, как ни в чем ни бывало, нарочито насвистывая, медленно исчез в направлении домика, расположенного за главным зданием, где жила мадам О. Кимчхондэк, выбежавшая с солью, стояла в растерянности, не зная, что с ней делать. Табакне велела ей унести соль обратно.

«И разве он обворовал ее, бедную, всего пару раз?» — со злостью выругалась про себя Табакне, больше злясь на то, что она ничего не может изменить, и виня себя за то, что случилось. Днем, когда было мало гостей, она, меняя своих собеседников, ворчала на них до тех пор, пока не уставала, но разве из-за этого она потеряла расположение работниц и клиентов? Наоборот, если говорить о ее популярности, то она не уступала популярности кисэн в Буёнгаке, а может, и превосходила их.

Наряд Табакне что прежде, что теперь всегда был одинаковым. Летом она носила белую рубашку мосиджоксам из ткани рами и серые брюки момпе из конопли, а зимой — стеганую корейскую рубашку нувиджоксам и свободные черные брюки момпе. Только когда ей приходилось входить в комнату с посетителями, она празднично наряжалась: надевала темно-зеленые шелковые момпе. Разумеется, надевая его, она не становилась красивей. Она родилась с некрасивым лицом, и ей ничего не оставалось, как смириться с этим, и, возможно, если бы у нее было хотя бы большое и пышное тело, она выглядела бы менее уродливо. Ей не подходил даже современный ханбок, который могла надеть почти любая женщина, поэтому ей ничего не оставалось, как надевать момпе, чтобы скрыть недостатки телосложения. Однако были такие посетители, которым, наоборот, нравилось, когда она была в момпе.

Это было немного странно, но многие из тех, кто праздно проводил время, говорили, что они специально приезжают издалека для того, чтобы поесть нурунчжи, которые соскребает со дна котла бабушка Табакне. Они часто приглашали ее поужинать вместе с ними. В таких случаях она вместе с кисэн входила в комнату к гостям. В том, что она делала в комнате, не было ничего особенного. Она садилась рядом с гостями и, когда кисэны, приветствуя их, выполняли традиционные корейские глубокие поклоны, открывала крышки чашек для риса и говорила: «Сейчас сезон пятнистой сельди, поэтому попробуйте ее обжаренную щечку. Она вкусней, если ее жевать вместе с костями так, чтобы раздавался хруст». После чего приветствовала гостя, как умела только она, обращаясь к нему на «ты», без использования уважительного «вы», принятого у корейцев при обращении: «Ну что, как идет торговля? Пак сонсэн[16], ты выглядишь гораздо лучше, чем в прошлый раз». Такое обращение было возможным благодаря ее врожденным способностям, которые позволяли ей запоминать не только имя гостя, пришедшего в первый раз, но и подробно, в деталях, его лицо.