Лапти - Петр Замойский

— Ты не поймешь. Давай чай пить.

Уселись за стол. Степан почему-то сам начал часто-часто говорить о хозяйстве, о сенокосе, о ребятишках. Прасковья слушала молча. И было странно смотреть на нее: она будто и слушала и не слушала. Уперлась в одну точку — туда, к столу, к книгам — и все всматривалась, и краснела, и бледнела, дрожали губы.

— Я к вам скоро приеду, — говорил Степан. — О лошади мы тогда…

Вдруг заметил… заметил невыразимый ужас на ее лице. Вот она резко встала с дивана, кошкой прыгнула туда, к книгам. Шарахнулся за ней Степан, хотел схватить за руку, но было поздно.

Стеклянными от страха глазами впилась она в роговую с белыми камешками гребенку, вертела ее в руках. Вопросительно вскинулась на мужа, а он, красный, как кирпич, только и успел пролепетать:

— Как же это она…

Спохватился и громко выкрикнул:

— Хозяйка бросает всякую… дрянь!

— Что тут? — вбежала толстая женщина.

— Зачем бросаете? Чья? — указал Степан на гребенку в руках Прасковьи.

— Вам Лучше знать, — передернув лицо, ответила хозяйка.

Прасковья, бледная, подошла вплотную к ней и, задыхаясь, спросила:

— Ваша гребенка?

Хозяйка отшатнулась, замахала руками.

— Никто у нас такой сроду не носит… Степан Иваныч, да разве вы… Ведь это…

Но увидела злые глаза и тяжело задышала.

— Может, наша… Ну-ка, я погляжу…

А Прасковья уже бросила гребенку на пол, придавила ногой, — гребенка хрустнула. Отшвырнув куски ее в угол, крикнула:

— Сволочи, сволочи все!..

Прасковья, закрыв лицо, хлопнула дверью и, судорожно трясясь и все крича «сволочи!», выбежала на улицу.

…Долго и бесцельно толкается Прасковья среди народа на базаре. И сама не знает, зачем ходит, что ищет. Оглушительно и отчаянно стучат кнутовищами в горшки горшечники, дробно грохают жестянщики, вставляя донья в ведра. Шумит и ревет базар на все голоса. Где-то играют на гармонике, поют песни пьяные бабы, кто-то кричит, ругается, и все это вместе шипит, клокочет, толкается и мелькает перед глазами Прасковьи.

Вот подошел к ней мужчина, предлагает ей по дешевке купить четверть самогона; вот старая, толстая, обрюзглая женщина сует под нос какие-то тряпки, а сама слепо жмурится от солнца.

По дороге бегают два мужика. Они гоняют хромую костистую кобылу. Один тащит ее за повод, а второй ременным кнутом нахлестывает под брюхо и под ляжки. Оба кричат, как сумасшедшие, но кобыла вертит хвостом, жалобно моргает слезливыми глазами и едва идет.

Прасковья вспомнила о дяде Егоре. Принялась искать его среди лошадников, но не нашла и направилась к Карасеву. Заглянула в поднавес, но и там телеги дяди Егора не было. «Мотри-ка, вчера купил и уехал. Теперь я одна осталась».

Снова слонялась по базару, очнулась у чьего-то палисадника. Долго стояла и смотрела, как некоторые уже запрягли лошадей, укладывались и уезжали по домам. Возле телег увивались ребятишки, хвалились друг перед другом гостинцами. Вспомнила, что надо ребятам кое-что купить, а как о ребятах вспомнила, потянуло домой.

И снова защемило сердце, слезы застлали глаза.

«Плачу, — мелькнуло в голове, — плачу… А может, ничего и нет, может, зря?.. Пойду сейчас к нему, спрошу».

Чуть не бегом, сталкиваясь со встречными, направилась к уземотделу. Там быстро, шагая через ступеньку, поднялась на второй этаж. Народу в помещении было много, насилу пробралась к кабинету. Отворила дверь, жадно и испуганно заглянула, — пусто. Еще быстрее, не оглядываясь, сбежала вниз, на улицу. И удивительно: почему-то стало легче оттого, что не захватила Степана. Пошла на базар, купила ребятишкам гостинцев и, когда направилась к выходу, на дорогу, услышала, как кто-то ее кличет:

— Пара-ань, аль оглохла, Паранька-а!

Обернулась: за ней бежала тетка Дуня. Это у нее, в первую пору, когда Степана только что избрали в члены уисполкома, стоял он на квартире.

— Куда тебя так несет, а?

— Теть Дуня, — обрадовалась Прасковья, — это ты?

— Знамо я. А тебя и не угадаешь издали…

Вглядевшись в лицо Прасковьи, тетка Дуня ахнула:

— Кормилицы-матушки, ты што, аль прямо с постели? Уж не хворала ли?

— Хуже, теть Дуня.

— Лапынька, — затормошила ее старуха, — что с тобой?

— Нутро болит.

— Небось ребятишки в такую сухоту вогнали. С ними ведь скружишься.

— И не говори.

— Знаю, знаю.

Оглянувшись, старуха тихо спросила:

— Твой-то как, помогает, что ль, тебе?

Прасковью передернуло. Старуха заметила, как побледнела и даже пошатнулась Прасковья.

— Что ты, аль чего… не того?

— Язык не повернется и сказать… Разве ты ничего не слыхала?

Тетка Дуня часто заморгала своими добрыми глазами и, наклонясь, зашептала:

— Поэтому-то и догнала тебя, Паранюшка, поэтому. Слыхала! Как не слыхать? Нешто в нашем городе прокрадешься? И что это пошло такое, а? И все она, Катька, дьявол, распутница. Уж такая и — и… прости меня, царица небесна.

Прасковья, сдерживая душившие ее рыдания, подалась к тетке Дуне, схватила ее за плечи:

— Стало быть правда?

— Сама видала, сама… Да что ты?!

А Прасковья уже судорожно рыдала:

— Те-етя-а, чего же мне тепе-ерь, горе-емы-ышно-ой.

— Не плачь, Параня, не плачь, матушка, — принялась утешать ее старуха. — Зачем плакать?.. Зачем зря себя тревожить? Бро-ось… Вишь, из лаптей-то вытряхнулся, в шляпке захотел… А все ведь че-ерт один. Баба она баба и есть. Только разговор другой.

И когда Прасковья, все еще вздрагивая от рыданий, уходила, старуха крикнула ей вслед:

— Ночевать-то ко мне зашла бы…

Ничего не ответила ей Прасковья и не обернулась.

— Домой, туда, к ним, — шептала она, уже выйдя из города и поднимаясь на гору.

А с горы, когда оглянулась назад, видно было, как утопает городишко в садах, как мелькает златоглавый большой собор, то качаясь, то скрываясь во мгле. На далеких взлобьях гор переливается и сползает синее дневное марево. И кажется: будто не марево это играет по горам, а течет огромная бурливая река.

Показались мельницы соседнего с городом села. Мельниц много, и разбросаны они по лугу без всякого разбора. У самой дороги стояла старая ветрянка с худыми крыльями, провалившейся крышей. Тропа к мельнице заросла травой, широким лопухом зарос недокованный жернов в траве. Рядом со старой мельницей стояла новая — стройная, обшитая тесом. Причудливая резьба украшала карниз крыши, а на самой макушке железный петушок вертелся от ветра.

«Не думать… Как же не думать?.. Четырнадцать годов вместе жили».

Шла межой, по обе стороны рожь. Легкий предвечерний ветерок ласково колыхал мягкую постель ржи, гнулись и тихо шептались между собою колосья.

Вот и Петлино, вот и та чайная, где всегда проезжие на базар пили чай и поили лошадей. Сколько раз Прасковья останавливалась в ней со Степаном.

Вышла из села, направилась через поле.

Солнце опускалось все ниже, веяло прохладой. А когда показалось Горсткино, то солнце совсем скрылось за горами, и в селе кое у кого завиднелись огоньки.

«Дойду до Горсткина и отдохну… А там и дом…»

На улице шумно и весело, особенно около кооператива и пожарного сарая. Тут стоял хоровод молодежи, играла гармоника и девки пели частушки. Опустилась Прасковья на бревна возле сарая, зашумело у нее в голове, замозжили ноги. Прислонилась головой к плетню да так и застыла, словно во сне. Слушала гармонику, песни девок, а в груди тревожно билось сердце.

Потом поднялась, направилась к мосту. У моста валялись обрубки слег, щепки и несколько бревен.

Пошла на гору лугом, мимо совхозного сада. Из сада доносился равномерный и ленивый лай собак, виднелся костер. С горы шел спуск к пруду. Пресно пахло камышом, болотной гнилью, мокрым навозом.

Синий туман поднимался над прудом и над всем оврагом. Звонко квакали лягушки. Над головой со свистом метнулось несколько ночных птиц.

Высоко на безоблачном небе, похожем на огромное синее полотнище, стояла луна. Свет ее был тих и задумчив, как этот вечер.

Прасковью тянуло ко сну. Хотелось лечь вот прямо тут, на меже, и забыться… Но боль щемила сердце, и навязчивые мысли переплетались и путались в голове. Шла все быстрее.

Вот темным бугром расползся лес. Задумчиво и угрюмо шептался он с листьями. Где-то далеко, в глубине леса, стонал филин. По бугру канавы вилась тропинка, по краям — крупная росистая трава.

А вдали уже виднелись огни.

Там Леонидовка. Там ее дом, ребятишки, корова.

В избе

В Леонидовке тишина. Лишь кое-где около мазанок и позади амбаров вертелись неугомонные парни и девки.

Прасковья вошла в сени и кашлянула. В ответ ей со двора сначала донесся глубокий вздох коровы, потом тихое и радостное мычание: корова учуяла свою хозяйку.