Лапти - Петр Замойский

— Пожалуй, давай.

— Ну вот… Я сейчас принесу… Отелилась ведь корова-то, бычка принесла…

Ушла в погреб. Пахло в погребе плесенью, капустой, было прохладно. Постояла там, подумала:

«Образумился бы, а?.. Что же он Аксютке-то ничего?.. Ласкалась, ласкалась, а он все сидит и молчит… Зачем же приехал?»

Когда вошла, увидела Петьку. Тот тоже только что вошел и стоял у порога.

— Здорово, Петя, — улыбнулся ему Степан.

Мать толкнула Петьку под бок, он покосился на нее и засопел, как бык. Глядел себе под ноги, бил рукой о коник.

— Как живешь, сынок? — спросил отец.

Петька вскинул на отца черные глаза и глухо ответил.

— Известно, какое наше крестьянское житье…

— Рожь, говорят, скосили?

— Нешто некошена будет стоять?.. Знамо, добры люди скосили.

Переглянулись Степан с Прасковьей, и та, наливая ему в кружку молока, нагнувшись, шепнула:

— Устал он.

Долго разглядывал Степан своего сына, а тот равнодушно, словно нарочно не замечая пристального взгляда отца, смотрел мимо него в окно. Степан спросил Прасковью:

— Много навязали?

— Да как сказать? Телег пятнадцать, што ль, а может, и меньше. Не довязали мы, надо бабу чью-нибудь взять.

Петька усмехнулся:

— Сказала тоже: «ба-бу»! Эка, невесть что… Сами свяжем.

Со вздохом добавил:

— Наше дело… привышно…

«Какой он стал! — подумал Степан. — А ведь это он нарочно большим притворяется».

— Кончил, что ль, учиться? — спросил Степан.

Петька прошел к лавке и сердито процедил:

— «Кончил»!.. Чего кончать? Ежели бы в твердой сети было училище.

— Стало быть, плохо учат?

— Плохо-о… А где книги? Дают нам?

Степан улыбнулся. Ведь перед ним был тот самый карапуз Петька, которого когда-то стегал ремнем за баловство. А теперь? Гляди, какой стал.

Петька взял кружку, налил себе молока и, громко прихлебывая, как это делают большие, указал в окно:

— Казенные, что ль, лошади?

— Да. А что?

— В плуг бы их, жир-то сразу слетел бы…

Мельком заметил Степан Петькины руки: черные, потрескавшиеся, в «цыпках», с обломанными ногтями. Взглянул на свои, и… где-то внутри щекотнул укор совести.

— Насчет лошадей это ты, сынок, верно.

— Чего там не верно… У нас вот…

Степан перебил его:

— Да, да, без лошади, сам знаю, плохо. Обязательно надо купить… Я вот как-нибудь… Хоро-ошую…

Быстро метнул на него Петька взглядом, видимо хотел что-то сказать, но неожиданно вскочил и, ничего не говоря, хлопнул дверью.

— Вот тебе и ра-аз, — удивился Степан. — Это что?

Прасковья испуганно зашептала:

— И сама не знаю, Степа… какой-то сердитый теперь стал. Все о чем-то думает… Устает ведь он, Степа. На нем работы, как на большом…

Аксютка снова забралась к отцу на колени, провела ему пальцем по щеке.

— Глянь, мамочка, а на тятяне грязь.

Прасковья спохватилась.

— Ты, Степа, и не умылся? Умойся, а я самовар тебе поставлю. Ты ведь посидишь еще, а?

— Не надо, — отмахнулся Степан. — Мне некогда…

— Недолго ведь. Пока лошади едят, ты умоешься, а чурки у нас готовы, вода есть…

— Ехать пора, к поезду не поспею… Мне ведь с тобой надо…

И осекся. Увидел, как Прасковья качнулась, уперлась дрожащими руками о край лавки, побледнела. Глухо ответила:

— Ну… как хошь…

Степан отвернулся к окну, смотрел, как курил кучер свою большую трубку и о чем-то тихо переговаривался с теткой Еленой, а несколько взрослых парней молча, с нескрываемой завистью разглядывали лошадей.

«Чего же я сижу и молчу?» — думал Степан.

Ему хотелось говорить с Прасковьей, но слова не шли с языка. Да он и не знал, с чего начать.

А Прасковья, как села, облокотившись на подоконник, так и застыла. Степан несколько раз оборачивался от окна, перекладывал портфель с места на место и злился.

Скоро заметил, как с крыльца сельсовета сошли два мужика и торопливо зашагали к Степановой избе. Дошли до сруба, остановились и начали перешептываться. Было слышно, как посылали друг друга:

— Сперва ты иди, Сема. Что уж тебе скажет, а тогда я.

— Нет, ты иди, дядя Лукьян. Я чего-то тово…

Степан высунулся из окна:

— Ко мне, что ль, мужики?

— К тебе, милый, к тебе. — Заторопился дядя Лукьян и, не доходя до окна, спросил: — Можно два слова нам вымолвить?

— Говори, говори. Рассказывай, как живешь.

Старик тяжело вздохнул и сослался на Прасковью:

— Аль сама-то тебе не говорила? Ведь спалили меня.

— Слышал, слышал. Кто же это тебя?

— Руки-ноги, мошенники, не оставили.

— За что?

— За сына. Помнишь, аль тебя уже не было, приезжал мой Петрухан-то дезентеров беглых ловить, на Колчака их посылать. Поймал он их со своим отрядом человек двадцать, ну, с тех пор и покоя мне нет. И сын-то давно на том свете, убил, значится, его Колчак, а они, подлецы, то вилами корове вымя пропорют, то лошади обухом по суставу, то на амбар залезут, развалят дыру в крыше да ведер двадцать аль в рожь, аль в муку воды вольют. Прямо силов моих нет. Вымещают, сукины дети… А нонче весной прямо под корень подрезали: в самую полночь красного петуха пустили.

— Говорят, у тебя все погорело?

— Все, милый, все. Вот в чем остался.

Старик рванул сшитую из старого мешка рубаху и горько усмехнулся:

— Это у меня ничего, праздничная, можно сказать, а поглядел бы ты штаны… Хоть бы рогожу какую подыскать.

Передохнул и помолчал. И тяжело было видеть в красных глазах старика крупные слезы.

— Озимь продал. Степа, милый, пойми-ка ты, о-ози-имь. Ведь это самое последнее мужичье дело, коль на корню-то продашь… Люди, вишь, рожь собирали, а мы руками махали. Богатеи, вроде Нефедушки с Лобачевым, опять жмут нас… Жмут, Степа, на самые наши потроха… Сынок-то мой на фронте тогда погиб. Внучата остались. А помочи нет.

— Поможем тебе, старик, поможем.

Лицо у дяди Лукьяна серое, волосы перепутаны с колосом, мякиной, а на руках огромные трещины, залепленные не то дегтем, не то грязью.

— Вот со старухой и ворочаем теперь на людей. Комитет посулы обещает, а за посулами три года верхом езды да пять лет на карачках ползти… Ты бы поглядел, в чем старуха моя ходит! Твоя баба-то вон видела… Как есть в одной бессменной рубашке форсит, а тут вон еще что злодеи наделали! Совсем спалили. Где жить-то?

— Ну, а как с лесом? — перебил Степан.

— К этому и речь клоню. Разов пять ходил от совета с бумагами, толков нигде не добился. То, слышь, разрешения нет, то делянки все разобрали. Знамо, кто побогаче, тот и хватает… А вот зима надвинется, чего я, куда? Пока тепло, в амбаре живу. И то, может, еще подпалят, — кто знает, чего у них на уме-то.

— Бумаги-то есть у тебя?

— Бумаг много, только хлыстов нет. Бумаги — вот они.

Дядя Лукьян торопливо пошарил за пазухой и откуда-то достал истрепанные, завернутые в грязную тряпичку «бумаги».

— Выручай, больше некуды. Все концы в тебя уперлись…

По бесчисленным разноцветным резолюциям и справкам, написанным вдоль и вкось, густо химическим карандашом вывел:

«Лесничему Карпову. Вне всякой очереди срочно отпустить.

— Теперь прямо к лесничему. Ищи подводы…

Дядя Лукьян, трясясь не то от испуга, не то от радости, вырвал из рук Степана бумаги и зашептал:

— Это вот да-а… Это та-ак, во-от… Стало быть, теперь я… Э-эх, кабы, да разь я… Мы бы с тобой, а? Ни пуда только нет… Нешто под работу ахнуть?

— Ты про что? — спросил Степан.

— Выпить бы нам с тобой, Степа.

Степан засмеялся:

— Вот что, дядя Лукьян, ты про это не того… А то я назад все дело поверну.

Дядя Лукьян испуганно замахал руками:

— Ну-ну… Ты на меня, чего я, ты плюнь… Ведь я что, я ошалел… от души….. Я… да, шутка это, а?.. А старуха-то моя теперь… Да ее от радости лихорадка трепать начнет.

Сложил бумажки, держал их в руках и ждал, что скажет Степан кривому Семе, подошедшему к окну.

— А ты по каким делам, дядя Сема? — спросил Степан.

— Горе у меня, родимый Степушка, вот какое горе…

— Лошадь, говорят, у тебя украли?

— Свели… Обезлошадили…

— И не знаешь, кто?

— Как не знать! — даже обиделся дядя Сема. — Свои воры-то у нас. Доморощены.

— Что же это они на тебя на одного напали?

— То-то и есть, что не на одного… На соседа Ваню сперва, а тогда уж и на меня. Да по правде-то сказать, сам я, дурак, виноват. Через себя. Мне бы молчать, язык отрубить, а я с дурьей башкой и выскочил.

— Почему через себя?

— Да чего там рассказывать-то? Аль не знаешь, какое наше село? Намеднись у соседа Вани лошадь-то увели, ведь не спал я. То есть не сплю, окаянщина, и шабаш. Не то блохи меня, не то мухи, не разберешь в темноте-то… А только к полночи эдак вдруг слышу (в сенях мы лежали) — ворота соседовы скрип-скрип… «Что, думаю, такое? Аль баба по своим делам на двор вышла, аль кто?..» Знаю, Ваня корм лошади дает к утру. Зазудело у меня сердце, ровно почуяло. Вышел я это тихонечко на двор (а но-очь, те-емь), плетень-то один у нас, местный… Прислонился я к плетню, слышу — шепот. Шепчутся, и голоса будто знакомы. Гляжу — ба-атюшки — Уварушка с Ваньком. Здоровые оба, по навозу так и хлюпают: хлюп, хлюп. Захолодело у меня внутри, с места двинуться нет сил… Обмер, прямо хоть убей… А вижу, обратывают мерина… Обратали, повели… Чего делать?.. Крикнуть?.. Прыгнут через плетень — сразу мне конец. А повели, слежу все… По коноплянику на гумно тронулись… Очнулся я, схватил бревно… б-бух соседу в стену… Молчат, только в церкви отдалось… Я еще бух-б-бух… опять нет. «Убили, перерезали всех», — в голове-то у меня. Метнулся в мазанку, трах ногой в дверь… там! Выскочил Ваня… «А? Чаво?..» — «Где лошадь-то, — кричу ему, — где?.. Увели, по коноплянику тронулись… воры, беги!» Очухался он, бросился во двор… Ворота настежь, овцы вышли… Выбежал, да — бо-ог ты мой! — мертвым было слышно, как заорал. Как боров недорезанный. Вся улица сразу на ноги… Выскочили, в чем попало, погоню, верховых! Шестерых с вилами к Уваровой избе… Гоняли, гоняли до свету, парили лошадей… как в воду. Стали теребить Увариху, а она: «С неделю, как нет его». Известно, воровска ухватка. Прогоняли пять дней без толку… Мужик с ума сходит, волосы рвет… В петлю два раза совался… Чего делать? Решили ждать Увара… Приедет, как есть…