Юнгаши - Александр Воронцов

— Здорово, братва! — бросил по-свойски. — Привет фронтовикам-балтийцам!

— Привет, — неохотно ответил старшина. — Чего с мальцом не поделил?

Юркий покосился на Володьку, который ошалело хлопал глазами.

— Да вот, — показал он на статуэтку, — обмен товаром.

— Обмен? — переспросил старшина и повернулся к Володьке. — Или обман?

— Угу, обмен, — уныло подтвердил Володька. Ему ни с того ни с сего стало жаль хромого незнакомца.

— Смотри не прогадай, — посоветовал старшина и добавил, весело сощурившись: — Продавец редкостей.

Володька стыдливо пялился в землю.

А мужчина как-то неестественно заторопился, замельтешил.

— Не беспокойтесь, не обижу. — Он протянул статуэтку Володьке. — Держи, орел, свое сокровище. Потом поговорим.

Володька принял статуэтку, не зная, что теперь с ней делать.

— Ну-ну. — Старшина оценивающе оглядел юркого и вроде между прочим спросил: — Документы, надеюсь, в порядке?

— Само собой, я ведь тоже фронтовик, — забеспокоился тот. — Всего неделя, как из госпиталя выписался.

— Предъявите, — потребовал старшина и обратился к одному из матросов: — Степан, глянь-ка, что у него там, а я с мальчишкой поговорю.

— Есть. — Степан поправил винтовку за плечом, подошел к юркому. — Давай выполняй команду.

Мужчина нехотя полез рукой за пазуху.

Снаряд прилетел откуда-то с юго-запада, из-за Пулковских высот. Угрожающе прошелестев над окрестными кварталами, он взорвался на набережной Фонтанки, неподалеку от драматического театра. В соседних домах зазвенели разбитые стекла.

И тут же из громкоговорителей, установленных на фасадах зданий, послышались тревожные сигналы, предупреждающие об опасности.

«Граждане, внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! — объявил диктор. — Всем укрыться в убежище!»

Люди, пришедшие на Фонтанку за водой, поспешно расходились.

Володька стоял, нерешительно глядя на старшину.

Тот осмотрелся, оценивая обстановку, и, уловив немой вопрос Володьки, сказал:

— Ты вот что, малец, мотай отседа. А то не ровен час… На-ка, возьми… — Он достал из противогазной сумки маленький сверток и неловко сунул Володьке. — Сухарик тут… Прости, больше ничего нет. Беги, сынок. — Он похлопал его по плечу и легонько подтолкнул.

Сухарь! Если размочить в кипятке… Лучшего и желать не приходится. Поспешно сунув дар старшины и злополучную статуэтку в портфель, Володька со всех ног припустил домой. И откуда силы взялись!

Он уже был у моста, когда в воздухе снова завыл снаряд. Володька присел, спрятавшись за гранитный парапет, и невольно обернулся. Вдоль набережной вприпрыжку убегал юркий. Вслед ему что-то кричал, размахивая пистолетом, старшина. Матросы из патруля с винтовками на изготовку преследовали беглеца.

А вой снаряда нарастал. Упал он в то самое место, где бежал юркий. Взрыв поднял ввысь и разметал по сторонам куски мерзлой земли, камней и железа.

Когда пыль осела, на месте падения снаряда осталась лишь глубокая воронка. В стене углового дома зияла огромная пробоина.

Патрульные подошли туда, постояли над воронкой и, вскинув винтовки на ремень, скрылись в ближайшем подъезде.

Володька, не помня себя, вскочил, перебежал мост и шмыгнул в первый попавшийся двор. На Фонтанке продолжали греметь взрывы, а он упорно, неистово пробирался через кучи мусора и развалин. «Домой, — сверлило в мозгу. — Скорее домой…»

Добравшись до своей комнаты, он почувствовал себя неимоверно уставшим и разбитым. И окончательно сник, обнаружив пропажу портфеля. Вместе с кусочком сухаря, подаренным старшиной, и злополучной статуэткой. Наверное, потерял, преодолевая завал в проходном дворе. Он лез, а снег и битые кирпичи осыпались. Мог и совсем застрять, если не подвернулась бы свесившаяся со столба проволока, за которую он ухватился и подтянулся.

Нужно было идти в мастерскую, но Володька ничком повалился на диван. Горько и обидно было сознавать свою беспомощность. «Тоже мне торгаш. Поплелся на толкучку! — мысленно ругал он себя. — Слюнтяй! Раззява!..»

А что толку от ругани? Потерянного не вернешь. Сил идти на поиски не хватало. Хотелось лежать и лежать.

Подняться Володька уже не смог. Ему удалось только перевернуться на спину и положить голову повыше на подушку. Так было удобнее: можно заглянуть в окно и комнату всю видно. Знакомая обстановка успокаивала, убаюкивала.

За окном через незамерзшее, перекрещенное бумажными полосками стекло виднелась гранитная набережная Фонтанки. Несколько женщин снова толпились на льду реки вокруг проруби, стараясь ведрами и кастрюлями зачерпнуть воду. Володьке показалось, что среди них была и соседка Серафима, но никакой надежды это в него не вселило.

Попытался читать. Достал «Пятнадцатилетнего капитана», раскрыл на самом интересном месте. Мальчишка-моряк управлял кораблем, смело шел навстречу штормам, сражался с коварными врагами. Вот бы ему, Володьке Чистякову, попасть на корабль. Ведь ему тоже пятнадцать, и он сумел бы совершить мужественный подвиг. Не хуже того, жюль-верновского, героя.

Мечты, то радостные, то печальные, сдавливали грудь, перехватывали дыхание. И уносили далеко — в мир нереального и несбыточного.

IV

Очнулся Володька от внезапного толчка. Резкого, требовательного. Открыл глаза и в первый момент ничего не увидел. Мелькали перед глазами какие-то пестрые круги, клубился туман. Потом показался солнечный зайчик на подоконнике. Значит, утро наступило и к весне дело идет. Зимой в это окно солнце не заглядывает, мешают соседние дома. А зайчик лишь отражение от противоположного верхнего окошка.

Перевел взгляд в комнату — из тумана выплыло лицо деда Трофимыча. Землистое, испещренное глубокими морщинами, но, как всегда, доброе, приветливое. И озабоченное.

Старик сидел на краю дивана и тряс Володьку за плечо.

— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул Трофимыч, — а я уж напужался. Думал — все, не добужусь.

За трудную блокадную зиму Володька привязался к Трофимычу, а после смерти матери не было у него человека ближе и дороже.

— Деда, — тихо выдавил он. — Пришел?

В глазах у мальчишки и радость, и благодарность, и надежда.

— Я-то пришел… — Трофимыч глухо кашлянул в кулак. — А вот ты, Володенька, чегой-то не пришел. Думаю: «Куда подевался мой помощник?» А ты эвон как… Занемог, видать?

Говорил Трофимыч так, будто редкость какая — человек в блокаде занемог. А ведь сам-то — по всему видно — едва держался, того и гляди, богу душу отдаст.

Володька чуть не заплакал.

— Не беспокойся, деда. — Постарался даже улыбку изобразить, но ничего из этого не вышло. — Я полежу и встану.

— Чего уж тут… какое беспокойство? — все так же тихо продолжал Трофимыч. — Только я так думаю, Володенька: лежать таперича никак нельзя. Встать тебе надоть, и немедля.

— Не смогу я, деда, — обреченно сказал Володька. — Сил нет.

Голос у него почти совсем пропал, и весь он словно застыл на своем диване. Только в глазах теплилась жизнь да губы едва заметно шевелились, когда он произносил слова.

— Негоже это, Володенька, нельзя лежать-то, понимаешь? — продолжал настаивать Трофимыч. — Два дня лежишь уже, хватит. Дай-кось я те помогну.

Старик привстал, подхватил Володьку за плечи и помог ему сесть.

— Голова кружится, — сказал Володька и хотел снова лечь, но дед удержал его.

— Знамо, кружится, — согласился Трофимыч. — Оно и понятно: отощал. А ты сиди, превозмогай… А мы счас кое-что сообразим… Я вот тут принес…

Двигался дед медленно, пальцы рук у него дрожали. Он полез в карман своего потертого суконного пальто и достал какую-то дощечку. Темно-коричневого цвета, размеченную полосами на квадратики.

— Шоколад? — ахнул Володька и жадно сглотнул слюну.

Давно, еще до войны, когда Володьке и лет-то было всего ничего, отец, возвращаясь домой с работы, иногда приносил ему большую плитку шоколада. «Ешь, Вовка, набирайся сил, — говорил отец, взлохмачивая сыну волосы. — И пусть вся твоя жизнь будет такой же сладкой». Тогда жизнь у них была действительно сладкой — очень интересной и радостной.

— Нет, Володенька, не шоколад это, — произнес Трофимыч. — Но тоже сгодится на худой конец… Столярный клей это, Володенька. На черный день берег. Знатный студень получится.

Через полчаса Володька черпал ложкой прямо из кастрюли сваренную Трофимычем вонючую бурую жижу. Хлебал, с трудом, преодолевая отвращение, торопливо, обжигаясь и давясь.

— Спасибо, деда, — сказал, закончив есть и облизнув ложку.

Ни удовольствия, ни сытости он не испытывал. Но почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, словно внутрь ему поставили маленькую волшебную грелку. И от этого стало легче на душе.