Плоские стихи - Анна Поршнева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зачем? Для того, наверное, чтоб мы понимать понимали, но всю эту жизнь безразмерную так до конца и не знали. А думали бы при этом, что знаем почти что всё. Не путаем тьму со светом, а также со злом добро.
Лишь физики и математики смогли заподозрить обман. Одни — потому что внимательны, другие — поскольку дан им дар понимать, что логика завязана на нуле, а также вести рассуждения к короткому ч.т.д.
И вот представляется спаленка, а в спаленке Лобачевский. Не всё, что логично, правильно. Почти что ничто, если честно.
Песня неизвестного зверя
Я опоздал в ковчег и вот сижу, жду грозных волн. Я плавать не умею, но дождь, пусть даже гибельный, люблю и божью волю осуждать не смею.
Моя жена не бросила меня. И что ей делать — оставались дети. Нас вместе смоет грозная волна, мы вместе смерть мучительную встретим, и вместе — в это твердо верю я, — в саду эдемском вновь живыми будем. И имя новое там мне дадут, любя, безгрешные и праведные люди.
А люди грешные, здесь, под землёй, отроют мой скелет, его изучат, воссоздадут (примерно) облик мой, и тоже имя мне дадут, но лучше о том не думать. Краткий век мой прожит, и, скажу, он честно прожит. Обидно все же опоздать в ковчег. Всего на пять минут! Обидно всё же.
Королевская конфета
Королева, роясь в кошельке, отыскала мелкую монетку и приобрела в подарок мне круглую и кислую конфетку.
Как же королеву огорчить? В рот засунув мерзкую конфету, я искала чем ее запить. Хоть простой водой! А нечем — нету!
Вот такая грустная судьба, вот такая подлая засада. Вроде бы я и награждена, но награды этой мне не надо. Милости от бога не прося, не ища его благоволенья, выплюнула ту конфету я, подловив удачное мгновенье.
И следила (рот еще хранил кислый вкус), как по дороге в лето уличный торговец уходил, унося монаршую монету.
Поэты
Есть поэты — граждане и поэты — подданные. Что бы это ни значило, но одни не хуже других. Петь хотят — поют, не хотят — молчат. Иногда бегут, иногда стоят.
Кто-то носит Родину внутри себя, кто-то не в себе, коль вдали она. И на шумном пиру, и в пустынной обители, побежденные или победители, иногда рабы, никогда — властители. Не спугни, вспорхнут — только их и видели.
Каштановый локон
Каштановый локон вложил в амулет, на шею повесил, как главный секрет. Пусть войны и голод, но вот он — любимой каштановый локон.
Он странствовал долго, он знал много бед, порой лишь лепешка была на обед. Но спал он спокойно, ведь вот он — любимой каштановый локон.
И годы промчались, стал стар он и сед, домой возвратился дряхлеющий дед. Но счастлив: минута — и вот он — любимой каштановый локон.
Пускай у любимой бела голова, и стали слепыми озера-глаза, не будет теперь одинок он — с ним та, что дала ему локон.
Запомните, дети: любой амулет свой смысл потеряет под тяжестью лет. Но память верней амулета хранит нас, любовью согрета.
Хулиганское
Пропагандисты всех сортов твердят, что всё пропало (для них, для нас, для хомяков…) Ах, дайте одеяло! И им не я укроюсь, нет, и не детей прикрою. Оно, как земляной послед, вещающих схоронит. И пусть орут, пускай стучат в него рукой когтистой, пусть выбраться на свет хотят… Они ж — не декабристы. В глубинах одеяльных руд они молчанья не снесут, и может быть, от скуки займутся чем-нибудь другим. Есть хер у них и руки.
Поэт был прав!
К поэту молодцы пришли и важно так сказали: "Вот ты влияешь на умы. Влияешь — проверяли. И пятьдесят один процент, а, может быть, пятнадцать тебе поверили в момент и даже лезут драться за то, что ты наговорил. А если ты неправым был? Ведь это надо ж понимать — ответственность, ядрена мать".
Поэт в затылке почесал и просто на хер их послал. И далеко их всех послав, был в этом безусловно прав.
Посвящается Гейне
Я стала поэтом… Нет, это неправда. Но вот за привычку взяла рифмовать, и жидкие мысли по кругу гонять, пока не взобьются во что-нибудь…Ладно! Я стала поэтом. Но в этом труда, таланта, призванья и прочей малины так мало. Поэты, по сути едины, и я в этом теле, наверно, нога. Не тонкая, ладная милая ножка, которой и бегать дано, и летать, а та, для которой привычно шагать, в грязи завязать и топтать бездорожье. В мозолях, натоптышах, в сбитых ногтях, но все же полезная, годная к делу. Не то, чтобы быть я ногою хотела, но вот — не приходится тут выбирать.
Я думаю (думать полезно, друзья!) о тех, кто в большом поэтическом теле нашел себе чистое правое дело — являет улыбку, дыханье, глаза… О тех, кто здесь мозг, тех, кто бьется здесь сердцем, кто гордой осанкой скрепляет скелет — о тех, кто здесь есть, и кого уже нет, но в чудном краю, в поэтическом Герце блуждает по-прежнему юный и злой и топчет мир мною, ну, то есть, ногой.
Примечание. Да, я знаю, что правильней говорить на Гарце. Но что поделать!
Восход
Наш мир уже не тот. И бог уже не тот. И сатана не тот. И мы уже не те. Являет все восход. Скрывает все восход, когда растущий свет рождает плен теней. Наверное, одна поэзия могла б все это объяснить и верный дать совет. Но и она не та. И мечется в плену сгустившихся теней разбуженный поэт.
Хоть что-нибудь найти, хоть что-нибудь спасти, один какой-то след того, что мило нам… Но в старые врата уже нам не войти, не отыскать пути по правильным следам…
Наш мир уже не тот. И бог уже не тот. И сатана не тот. Не стоит повторять. Нас искушает кто, и нас спасает кто мы заново должны за этот миг понять.
