Берег тысячи зеркал (СИ) - Кристина Ли

— Я должна. — первая слеза падает на наши руки, когда я решаюсь заговорить. — Я должна молить у тебя о прощении на коленях. Должна, Леша, потому что я уезжаю. — С надеждой снова смотрю на любимое лицо, но оно неподвижно, а Леша опять смотрит в потолок. — Господи. За… — всхлипы не дают сделать вдох. Я падаю головой на его руку и рыдаю, еще не понимая, что это действительно конец. — За что? Слышишь. Слышишь, Леша. Возненавидь меня. Люто и со всей злобой прокляни. Скажи хоть что-то. Только не отпускай. Не отпускай.

Трясу его руку, поднимаю затуманенный слезами взгляд, пытаюсь достучаться, но он молчит. Алексей не реагирует ни на что, а я впадаю в ярость.

— Я не верю, что ты не слышишь меня. Не верю, — вскакиваю, и, возвышаясь над ним, почти рычу, рыдая. — Ты только что смотрел на меня. Смотрел, как раньше. Ты знаешь, что это я. Ты знаешь, но молчишь и делаешь вид, что мертв, специально. Ты не борешься намеренно, чтобы я бросила тебя. Оставила.

— Вера? Вера, что ты творишь? Успокойся? — Евгений Владимирович вбегает в палату, а обняв меня, немедленно тянет подальше.

— Да отпустите, вы, — хочу вырваться, но врач не отпускает.

Он силком выводит меня из палаты, продолжая обнимать, а я впервые срываюсь на крик.

— Он смотрел на меня. Он знает, что это я. Он… Он… просто не хочет бороться. Он делает вид, что не слышит меня.

— Да, — Евгений Владимирович осекает строгим тоном, а я не могу поверить в услышанное.

Это отрезвляет, заставляет прийти в себя, и схватить врача за плечо. Я трясу его раз, но он молчит, а за вторым убито шепчу:

— Повторите. Так значит… Он в себе? — кажется, я не говорю, а произношу приговор.

— Это не совсем так, Вера, — уклончиво начинает врач. — Видимо, он стал чаще реагировать, и вероятно больше вспомнил. Я не могу судить о том, насколько это хорошо, потому что в его состоянии…

— Да хватит уже, — пихнув врача, вхожу в палату, а сжав кулаки, готовлюсь заставить Алексея дать знать, что права.

Однако замираю на месте, перестав дышать. Он смотрит прямо на меня с такой ненавистью, будто винит во всем. Выжигает взглядом каждую часть, куда дотягивается, а заглянув в глаза, вероятно, поднимает всю ярость, боль и отчаяние, которое живет в нем. Подобное сродни хлесткому удару прямо по лицу. И не боль это приносит, а почти агонию.

— Небо… — шепчу сквозь дикую дрожь и слезы, а он медленно отводит взгляд, снова превращаясь в оболочку от человека. — Значит, ты считаешь, не оно убило тебя, а я. Ты меня ненавидишь, оказывается. Потому и не отвечал, пока я умоляла дать хотя бы знак, что понимаешь меня… Помнишь. Хотя бы посмотреть так, как сейчас.

— Вера. Вера, прекрати это. Пойдем. Нам нужно поговорить, — доктор аккуратно обхватывает мой локоть и уводит из палаты.

Мы неспешно движемся вдоль коридора. Шаг за шагом проходим до выхода из отделения реанимации, чтобы я могла успокоиться. Я благодарна Евгению Владимировичу за поддержку, но она пуста, как и я внутри. Даже ногами шаркаю по кафелю, как старуха. Выгляжу, наверное, еще хуже. Только какой толк теперь об этом думать?

Не сегодня. Подумаю об этом завтра.

Доктор бережно усаживает на стул у рабочего стола, а сам садится напротив. Зачем эти тонкости? Я все вижу на его лице. Там четко написано, что разговор опять пойдет о том, что ничего уже не вернуть назад. Надежды нет. А была ли она? Вероятно, тоже нет. Не после таких травм. Хотя, что я в этом понимаю? Что вообще, могу понять?

— Вера, я бы хотел, чтобы ты прекратила воспринимать происходящее так эмоционально, — деловито начинает Вадим Геннадьевич.

Ну, конечно. Говорить проще, чем сделать. Особенно, когда ты помнишь одного человека, а перед тобой тень и оболочка от прежнего.

— Я тебе, как врач, советую взяться за свое состояние. Ты сама себя уничтожаешь, Вера. Я понимаю. Это твой муж…

— Ничего вы не понимаете, — тяну мертвым голосом, а горло вяжет.

Хотелось бы относиться ко всему проще. Тем более за два года пора уже привыкнуть к тому, что я потеряла Алексея. Пора бы… Но об этом не то, что говорить, об этом подумать страшно.

— Ты считаешь, что ты единственная, у кого горе? — голос доктора звучит жестко.

Ощущая укол злости и обиды, я немедленно поднимаю взгляд.

— Так и есть, — говорит, и диагноз ставит, — Это ты не понимаешь, Вера. Скажи мне. Как ты собралась жить дальше? — он кладет локти на стол, и наклоняется ближе, цепко смотря в глаза. — Тебе ведь не пятьдесят? И даже не сорок? Но пусть так. Возраст не играет существенной роли. Просто подумай. На секунду представь, что ты хочешь сделать со своей жизнью. Чего себя лишить. Ты откажешься от детей? Не хочешь стать матерью?

— О чем вы? Какое это имеет отношение…

— Прямое, — Вадим Геннадьевич резко осекает меня, и я умолкаю. Говорит, как отец, отчитывающий нерадивую дочь. — В иной ситуации, не будь твой отец моим близким другом, я бы не стал даже заморачиваться. Ну, убивается горем женщина, и что поделать? Я видел таких десятки, Вера. И каждый раз на этом стуле, слышал одно и то же — как жить дальше? Но знаешь, что главное в этом вопросе? Какое слово наполняет его смыслом?

Взгляд расфокусирован, а я дышу слишком глубоко. Он прав в каждом слове. Умом я это понимаю, но вот решиться не могу. Из любви не могу. Для меня Алексей до сих пор такой же. Он все еще здоров, и вера в то, что он встанет на ноги, почему-то не уходит. Не убить ее ничем. Разве что заставить обмануться, что это конец. Возможно, я живу и сама самообманом. Да только он один спасает. Дышать позволяет, и мне становится легче. Наврать самой себе ведь проще всего. Так горе не кажется абсолютным, а жизнь законченной.

— Жизнь? — тихо спрашиваю. — Вы это слово выделили в вопросе, что с ней делать дальше? — смотрю в глаза доктора, а в них тоже надежда.

— Вера, я хочу, чтобы ты посмотрела кое-что. Я не показывал тебе томограммы Алексея раньше. Думаю, пора. — Он кладет передо мной папку и раскрывает ее.

Наспех вытираю слезы и сажусь ближе. В такие моменты я быстро и стремительно оживаю. Потому что это важно, а остальное нет.