Рубикон - Наталья Султан-Гирей

— А кто же был этот Квинт Курций? — Она взяла руки сына в свои. — Расскажи мне, милый!

— Он был храбрее всех. Вот, слушай, мама. У самого Сената земля треснула. Думали, весь Рим провалится, а трещина все шире и шире... — Глаза мальчика заблестели от страха и восхищения. — Жрец сказал: "Бросим в пропасть самое дорогое, что ни есть в Риме, и бездна закроется!" Оружие, золото бросали, а трещина все шире и шире. Тут Квинт Курций крикнул: "Самое дорогое в Риме — римлянин", — он спрыгнул в пропасть, и она закрылась.

— Теперь по всей Италии Квинта Курция не найти, — вздохнула Сервилия, — разве что дно пропасти будет устлано золотом, тогда весь Рим наперегонки кинется в бездну, а твой отец впереди всех!

— Марк, — перебил Катон, — проводи меня к отцу.

Консул Брут сидел в мрачном раздумье у фамильного алтаря. Изредка сухими старческими руками с синими набухшими венами он переставлял восковых лар, богов-хранителей славного рода Брутов.

— Не спи, консул Брут, — приветствовал цензор нравов хозяина дома, — Республика в опасности!

— Мой дом и очаг еще в большей опасности. — Брут обиженно пожевал сухими плотно сжатыми губами. — Нет, Катон, ты только послушай, какая наглость! Среди ночи меня разбудил собачий лай. Через балюстраду прыгает кто-то. Альба на цепи заливается. Думаю, кто бы это мог быть? На Цезаря или тебя собака лаять не станет. На Мамурру или Катилину тоже. Представь мое возмущение — молодой Каска! Я говорю ему в гневе: "Зачем ты ходишь в чужом доме без огня?" А он ответил... не смею повторить слова распутника. Утром я заметил бесстыдной моей супруге: "Он же на двенадцать лет моложе тебя", а она возразила, что зато я на тридцать лет старше ее!

Катон болезненно закусил губу.

— Неужели я сам должен взять плетку? Что же ты сделал с Каской?

— Посветил ему до калитки и, полный негодования, сказал дерзкому, что если он еще осмелится проникнуть в спальню моей супруги, то пусть, — Брут возмущенно перевел дыхание, — закажет свои ключ от калитки, как все остальные

VI

На восковых табличках гирлянды цифр... на металлических бирках отмечено, сколько товаров увезено за море, сколько доставлено в Рим. В каменных бокальчиках по две горошины — эталоны, определяющие вес алмазов. Несостоятельные должники часто предлагали взамен золота фамильные драгоценности.

За столом, заваленным табличками, бирками и россыпями золотых денариев, серебряных сестерций, медных оболов и ассов, трудился немолодой, ширококостный человек. Оттопырившиеся уши делали его голову похожей сзади на казан с ручками. Изредка, отрываясь от работы, он сосредоточенно смотрел в окно. Губы шевелились:

— Валерии Мессалы 200, Валерии Максимы 95, все Валерии оптом 400, Гай Корнелий 120, Квинт Корнелий 180, Клавдий Пульхр 230, Эмилии оптом 700, Сергии все 560, кроме Катилины. У этого долги уже и не подсчитать. Сколько я на негодяя денег выбросил. — Он отложил стилос. — Половина Сената, и берут, и берут... как из своего кармана. А лавры? Мне?! Нет, .жирному идиоту Помпею! А за что? Лукулл все подготовил для его побед на Востоке... — Он с горечью поиграл золотой монеткой. — Деньги, деньги... Все мы, доблестные и благородные, любим их: и Валерии, и Корнелии, и Фабии, и Эмилии, а они у Красса... а Красса мы не любим, мы презираем этот чесоточный мешок с деньгами. Однако черпаем... Посмеиваемся над доверчивым дурачком... Ничего, доблестные патриции, Марк Лициний Красс с процентами взыщет на ближайших же выборах...

— Господин. — Раб в длинном греческом хитоне из темной мягкой ткани встал на пороге. — Они готовы.

— Сейчас, Харикл. — Красс поднялся.

В светлых обширных мастерских было чисто. Хорошо упитанные рабы—ремесленники трудились над макетами зданий. Красс остановился перед маленьким храмом, вылепленным из воска.

— Великолепно! Лукан, ты сам? Никогда не поверил бы, что италик так освоит зодчество!

Молодой раб, смуглый и белозубый, смущенно кивнул:

— Никто не помогал, господин.

— Достоин награды. Харикл, отдашь его внаем.

— Благородный Фабий просил искусного строителя, — подсказал Харикл.

— Искусников не продаю. Отдашь внаем.

Красс направился в глубь галереи. Там пылали горны. Рабы, вывезенные из Лемноса, быстрыми, точными движениями бросали узоры филигранной черни на массивные серебряные блюда и кубки. Поодаль мерцали несколько сосудов чистого золота.

Красс взял один из них.

— Кому чеканят?

— Мамурре.

Брови Красса иронически поднялись. Он припомнил коротконогого, круглого и упругого, как мяч, луканца, его иссиня-черную короткую щетинку над низким лбом и маленькие сметливые глазки.

— Мамурра уже ест на золоте? — Красс повертел сосуд.

— Он неплохой строитель, — угодливо пояснил Харикл.

— Зодчий?

— Нет, господин. Он наводит мосты и гати через самые непролазные топи.

— То-то Цезарь выклянчил для него римское кадничество. В походах такой человек нужен. — Красс поставил сосуд на место. — Лемносцев пустишь в оборот. Поодиночке и ненадолго, чтоб от них не переняли. Двух-трех оставь обучать наших бездельников. Обученный раб — клад, необученная деревенщина — ярмо на шее господина.

— А я клад или ярмо?

Красс обернулся.

— Ты все шутишь, Дивный Юлий.

— Ничуть. — Цезарь зябко повел плечами. — Я тебе столько задолжал, что скоро ты сможешь за долги взять меня.

— Я не считаю для друзей. Сколько тебе надо?

— Я пришел не за деньгами.

— Ко мне? Не за деньгами?!

— Ты был в Сенате. Надо помочь Катилине.

Оттопыренные уши Красса побагровели:

— Бездарный демагог! Я больше не помощник. Нужна диктатура, чтоб спасти Рим от подобных разбойников!

Цезарь с удивлением взглянул в широкое веснушчатое лицо Красса. Он прекрасно знал, кто первый подстрекнул Катилину к заговору против Сената, а теперь этот же Красс с тем же рвением раздавит неудачника...

— Харикл! — крикнул Красс, проводив гостя.

Домоуправитель, не торопясь, вошел. Каждое его движение дышало если не чувством собственного достоинства, то, во всяком случае, горделивым сознанием, что без него господину не обойтись.

— Найди человека! — бросил хозяин.

— Пригодного к чему?

— К быстрой езде! Свободнорожденного квирита и чтоб умел молчать. Заплачу хорошо.

Харикл позволил себе улыбнуться.

— Я найду, но неболтливый квирит — это чудо природы.

Красс, не слушая мудрствований своего раба, быстро писал.

VII

Мокрые мостовые расплывчато отражали пламя факелов. Гирсий и Мамурра в сопровождении нескольких легионеров подошли к Цезарю.

— Мы поджидаем тебя, чтоб проводить. В Риме сейчас неспокойно.

— Спасибо, друзья. Какой дождь! — Цезарь закутался в плащ. — Какая сырая холодная ночь!

Улицы темным лабиринтом спускались к Тибру. У самой реки на углу маленького форума стоял старый тихий дом Юлиев. Там сейчас спят. Цезарь ускорил шаги. Мамурра и Гирсий говорили о необходимости припугнуть отцов отечества. После побед Помпея на Востоке его друзья в Сенате подняли головы.

— Рассказывают, Помпей на Кавказе носил диадему. — Гирсий хотел еще что-то сказать, но, передумав, только махнул рукой.

— Я бы на твоем месте, Дивный Юлий, — вставил Мамурра, — сорвал бы эту диадему вместе с головой!

Цезарь споткнулся. Гирсий наклонил факел. На мостовой, скорчившись, спал юноша. Цезарь взял его за плечо. Тот испуганно вскочил.

— Не бойся, друг. Почему ты спишь посреди дороги и как тебя зовут?

— Мне некуда больше идти, а зовут меня Сильвий.

У калитки Цезарь отпустил легионеров, а друзей пригласил разделить с ним поздний ужин.

— И ты, мальчик, зайди, тебя накормят в моем доме.

Сильвий ел боязливо и жадно. Наконец, насытившись, отодвинул миску и виновато взглянул на Цезаря.

— Я три дня не ел — с тех пор, как ушел из дому.

— Какая же беда прогнала тебя? — участливо спросил Цезарь.

— Мы задолжали нашему патрону, благородному Бруту. Он пригрозил забрать сестру за долги. Я сказал: "Берите меня, отец вернется из похода и выкупит". Попал я в рабы, чуть с голоду не умер. На вилле благородного Брута кормят плохо. Сестра приносила мне еду. Вилик[15] — африканская образина — начал приставать к ней. Как-то услал меня он в кузницу. Возвращаюсь на поле и вижу — на пашне разбитые черепки; сестра в ссадинах плачет. Я кинулся на обидчика. Меня связали и бросили в эргастул. Сидел я в подземелье в темноте и ощупью плел циновки. Когда не успевал изготовить дюжину — не кормили. А через полгода выпустили. Сестра встретила слезами… да и было отчего... Уже не смогла скрыть... Я был груб с ней. Она утопилась. Я поджег виллу и убил велика.

— Поджигателя и убийцу по законам народа римского должны удушить в тюрьме, — строго отчеканил Гирсий.