Продавец радости - Дмитрий Косырев

Они поверили.

— …Ну, а вы снимите все эти бумажки со стекол. Ваша реклама — вот, — я ткнул пальцем в динамики под козырьком. — Кстати, что-то у вас в левом канале расконтачилось, и с верхними двумя-тремя тысячами не все в порядке.

— Да, да, точно, — закивал усатый. — Завтра погрузим и повезем мастеру. Слушай, а ты разбираешься в этом деле, да?

— Я, между прочим, инженер-акустик. Занимаюсь в том числе и звукозаписью. В свободное от работы время.

— Одно дело, значит, делаем? — засиял усатый, а старик уставил на меня свои умные глаза. Такой, кстати, может все игры раскрыть за минуту.

Дальше последовал чисто технический разговор, в который я старался втянуть и папашу с клюкой. Он слушал с интересом. Уважаю стариков, которые не стыдятся учиться, если есть чему.

Я также заметил; что, когда старик хочет вставить слово, он только шевелит мизинцем, и усатый умолкает на полуслове. Ну и старикан. Я приготовился к поражению.

Но я победил! Разговор как бы сам собой вышел на другое: к горной речке, форели, шашлыку, домашнему вину. Конечно, я стал отнекиваться.

— О чем говоришь — не надо! Как не надо! Ты такого шашлыка нигде не попробуешь! — почти кричал усатый.

— А я своим ребяткам скажу на всем побережье — ни одной бумажки такой под стеклом не останется, чтобы покончить с тем паскудным делом, — добавил «ветеран», и я снова посмотрел на него: вот это старик…

Но это было не все. Не люблю уходить, чувствуя себя в долгу. Я опять не глядя вытащил заранее заготовленные кассеты и выложил на прилавок:

— Чтобы бизнес шел веселее… Верпе, пригодится.

Усатый посмотрел на меня. Теперь, знал я, шашлык мне будет, и катание на белых «жигулях» с Аленкой, и многое другое: деньги — это не все!

Вот только как бы старик не напортил. Может…

Листов со списками я с тех пор действительно не видел на всем побережье. Не встречался я больше и со стариком — а жаль. Журналист отдал непроявленную пленку (ее проявили здесь же, на рынке, и остатки после изъятия нужного кадря отдали мне), а усатый выполнил то, что требовалось.

Но оказалось, что без шашлыка можно было и обойтись. Без всех моих сложных комбинаций. Как все произошло, не могу понять. И вот я, чувствуя приятное расслабление, полулежу в шезлонге на своей лоджии, край перил которой обжигает послеобеденное солнце, а Аленка лежит на моей кровати лицом в подушку и спит так, как будто она тут живет уже вторую неделю. Что, Игорь, тебе этого хотелось — получай.

— Знаешь, мне у тебя… спится с цветными снами. Разбуди меня в пять, — бормочет она в подушку. И немедленно засыпает снова. Жарко, простыня валяется в ее ногах. На плечо, возле двух родинок, садится муха. Я тихо подхожу, сгоняю ее свернутой газетой. Муха перелетает на кусок дыни.

Странное чувство — обидно, что ли? Я-то хотел, видимо, долгой борьбы, уговоров, выламывания рук и, наконец, победы. Паршивая девчонка отняла у меня победу. И мне теперь чего-то не хватает.

Ладно. Сгоняю муху, снова на цыпочках выхожу на лоджию — кафель приятно холодит босые ноги.

Занятно, днем мы вообще не говорим — как будто боимся слов. Между нами столько всего, что и думать не хочется, но, поскольку мы молчим, все хорошо. Вернее, говорим, конечно, но на своем языке. Например:

— Здесь день пахнет сауной, а ночь с дождем — арбузом, — говорит Аленка.

И это так и есть.

Она, коза этакая, иногда все же как будто срывается с цепи и начинает говорить, говорить, говорить. Как будто меня нет, или как будто я — попутчик в купе поезда и со мной уж точно потом не встретишься (что похоже на правду). Можно, собственно, и не слушать. Но я иногда ловлю отрывки, и возникает чувство, как будто срываешься с края пропасти и летишь вниз, в долину, не вполне еще понимая, падаешь или планируешь. Другой человек — другой мир, что и говорить… Можно только потрясти головой, как от наваждения, и… а что «и», собственно?

— …да нет же, их тут целые стаи. На все вкусы. И с женами, и без. И на все случаи жизни: для похода в горы, сидения в баре, купания, любви быстро-быстро, пока жена не пришла. Ну, вот, например, дня за три до появления вас и вашей теннисной ракетки сидела я в этом баре, сидела, давилась кофе, он из ушей уже выливался, а они все подходят и подходят, подсаживаются и подсаживаются: Алена, Аленка, Аленушка… Неужели от знакомых рож нигде нельзя отдохнуть? И ведь все прекрасные, интересные люди, два писателя, один с орденом. И все о работе, о работе, хотят о чем-то еще, но остальные их смущают. Но не в том дело. Я подняла голову, посмотрела, и меня как током: восемь мужиков сидят вокруг меня кружочком и курят все восемь. И все дураками себя чувствуют. Хотя восемь — это, конечно, неплохо.

— Идем на рекорд? — улыбаюсь глазами.

— Ага, — говорит она. — Хочу попасть в книгу Гиннеса. Дело в том, что где-то ведь есть предел. Просто некоторые в этом дымном колечке уже начинали друг на друга щериться.

— Не надо о деле, — быстро вставляю я, вспомнив о своем. Повинуясь моей поднятой руке, подъезжает местный автовладелец на сверкающих «Жигулях», обвешанных зеркальцами, антеннами, дополнительными фарами, игрушками и прочим. Мы стояли на шоссе после ужина и ловили транспорт, чтобы отправиться в центр поселка, где делать тоже почти нечего, но время все же проходит веселее.

О работе у нее, впрочем, еще два раза прорывалось. Запомнилось:

— Ходят две большие предпенсионные тети с фальшивым высшим образованием, с выпученными от сознания важности своей миссии глазами. И я с ними — трудовой коллектив. Понимаете, если они какую-нибудь карточку на письмо не туда прикрепят или вообще какая-нибудь ошибка случится, они всерьез — понимаете? — допереживаются до инфаркта. Не переживут позора. И меня воспитывают в том же духе. Вернее, воспитывали, сейчас бросили. А боятся они оттого, что полуграмотные. Я заглядывала в их хозяйство — страх и ужас. Вот где позор. Писать ответы — и то не могут. Причем где-то они это понимают, но по-другому уже не могут, для них главное — чтобы за день доработаться до дрожащих коленок, а то домой не будет хотеться уходить, чего-то будет не хватать.

…Вот моя подруга Татьяна — мы вместе жили в Каире, отцы наши там работали, — она все думала, что уж у нее-то работа будет настоящая. И, как дура, решила, что будет искать ее сама. Сказала папе: никуда не звони, никуда не устраивай. Папа, между прочим, посол, мог бы.

Три месяца она искала работу и поняла, что никому на свете ее не хочется брать. Но в итоге устроилась. Как и я: сидит с двумя кандидатками в пенсионерши, перебирает такие же письма. Я опять о том же? Скажите вы хоть что-то. О теннисе. О семье, если о себе не хотите. О птичках. Вот, например, что можно делать с птичками, как их применить, что ли, и говорите быстро, не думая. Ну?

— Их жарят и едят, — начал я медленно. — Их стреляют. Их ставят в анкете. Их разводят…

— …и женят! — подхватывает Алена. И мы хихикаем, как идиоты, и, в общем — отдыхаем.

Жизнь никогда не устает бить тебя мордой об стол. Я думал, что с этой козой у нас хоть одна гарантированная точка соприкосновения: музыка. И тут

у меня было вычислено несколько стереотипов: старше моего возраста любят джаз и эстраду полегче, а также всяких Аркадиев Северных (на которых я не специализируюсь), с моих лет — это рок разной степени серьезности (и наши полупрофессиональные группы типа «Мухомора», на чем я также не специализируюсь).

У этой все не так. Что касается рока, то и я мог бы кое-чему у нее поучиться. То ли у нее, то ли у ее папы весьма необычный вкус. Мои каналы таких вещей не обеспечивают. Но вот еще:

— …да, кстати, помните, у Вертинского: «но когда он играет концерт Сарасате…» Все как-то до Сарасате руки не доходили, но ведь надо же было этот концерт хоть раз услышать. И вот, представьте себе, подруга Татьяна — от нее можно что угодно ожидать — порылась у себя в куче барахла и вытащила Сарасате, и вот я его услышала. Ну, это нечто: все время на низких струнах, такая страсть…

Вот оно, снова это чувство — полет с обрыва. Меня бьют на моей же территории: Вертинский, Сарасате… Я представил себе, как я в метро передаю кассету с Вертинским и беру два трояка.

А если подумать? Поискать клиента? По крайней мере конкурентов не будет.

Шашлычок был. Ох, какой. И как говорил речи усатый продавец радости.

А вечером после этого… Мы лежим на пляже, и это совсем не тот пляж, что днем. От звезд небо как подернуто инеем. В той стороне, где море, чернота, никакого горизонта, только висят в этой черноте два далеких огонька какого-то катера — желтый и красный, две точки. По пляжу бродят тени людей, ветер доносит обрывки слов. Времени не существует.

— Мы в Москве совсем разучились слушать тишину, — говорит она, гладя мою голову. — Мы даже и не знаем, что это такое.

— Тишины нет, — говорю я. — Камыш шуршит. Вот там у берега чуть постукивают камни. В километре с лишним отсюда играет магнитофон — сейчас ветер принесет. Это Эдит Пиаф, между прочим.