Азиаты - Валентин Рыбин

— Ну, государыня, ты у меня ещё хоть куда! — восхитился Пётр. Обняв её за плечи, спросил: Кажись, выпивши?

— Ну так, Сашенька, кузина твоя, пожаловала ко мне с самого вечера.

— А я есть чертовски хочу, не ужинал. Вели накрыть стол. Чего-нибудь горячего, и венгерского можно.

Через минуту-другую он, накинув на плечи Екатерине плед, вышел на палубу и сел к столу, усадив её напротив. Стягивая плед у подбородка, царица пожаловалась:

— Комаров тут бог знает сколько… да крупные какие!

— Над чем это вы смеялись с кузиной? — спросил, опорожнив рюмку, Пётр, зажёвывая холодной бужениной. — Я там с людьми о сердитых делах говорил, а вы — хи-хи да ха-ха-ха!

— Не говори, насмеялись мы с ней вдоволь. Пришла в сумерках. Бросилась целовать мне руки и в слёзы ударилась. «Опозорил меня… Не успела в Астрахань ногой ступить, а уже опозорил». Спрашиваю, что с нею, а она в ответ: «Артемий опозорил! Ездил послом к шаху в Исфагань с метрессой… с развратницей здешней, астраханской. Персы брезгливо плевались на неё, а ему всё нипочём!»

— Неужто Артемий девицу с собой возил? — не поверил Пётр.

— Ещё какую! Если верить твоей кузине, то развратнее её в Астрахани другой девки нет. Прибежала кузина к тебе с жалобой, чтобы ты сослал на каторгу эту метрессу, но я её охладила. Сказала, что Артемий ездил в Исфагань четыре года назад, тогда ты ему и во сне не снилась. А она своё: «Он человек высоких дворянских кровей, потому должен знать, что когда-нибудь женится на высокородной дворянке».

— Сашка, небось, прежде чем к нам на корабль пожаловать, Артемию все свои обиды высказала, — предположил Пётр.

— Ещё как! Не только высказала, но и пощёчину залепила. А он и глазом не моргнул, только удивился: «Да ты что, Сашуля, со мной были только обезьяны, подаренные шахом. Старый павиан с длинной шерстью до половины спины, и чёрная мартышка с сивой бородой».

Пётр брови приподнял, дивясь изворотливости Волынского, и царица защебетала ещё озорнее;

— Помнишь, сразу по возвращении из Персиды Артемий письмо мне прислал? Достал, мол, для тебя матушка-государыня арапа с арапкой, но поелику арапка беременна, то пришлю их всех, когда она разродится. Вспомнила я о его письме, да и сама усомнилась. Говорю кузине: «А может, Артемий и арапку обрюхатил?» Сказала и сама своих слов испугалась, а кузина вздрогнула и принялась хохотать. Глядя на неё, и я рассмеялась. Вот тогда ты и услышал наш смех.

— Арапку, говоришь? — переспросил Пётр и тоже засмеялся от души.

II

К середине июля по большому волжскому протоку Бахтемиру потянулись к морю ластовые суда с провиантом и боеприпасами. Сопровождали их в восьмивесельных шлюпках матросы. Береговая служба ставила по протоку красные буи, чтобы не наскочил какой-либо корабль на мель. Восемнадцатого июля снялись с якоря флагманский корабль, на котором находился генерал-адмирал Апраксин — командующий флотом, за ним боевые галеры, а вскоре и царский «Орёл» пока что с убранными парусами, на буксире, двинулся следом. Царь с царицей, астраханский губернатор, несколько свитских офицеров стояли на корме. У штурвала — капитан бота подпоручик Золотарёв. День был жаркий, в дельте Волги стояла влажная духота. В высоких тростниках и на болотцах по берегам Бахтемира властвовал птичий гомон. С криком над реями проносились чайки, иные вились у борта. Екатерина, беря из рук Волынского кусочки азиатской лепёшки, бросала птицам.

— Вот прожорливые твари, — беззлобно ворчал Волынский. — Там-то, на Балтике, чайки, небось, не такие, матушка-государыня?

— Чайки, как и люди, везде одинаковы, — отвечала беспечно царица. — Только и думают о своём чреве. Наглые птицы. А вороны ещё хуже. У Строгановых в Нижнем, перед отплытием в Астрахань, кидала я голубям из окна корм. Слетелись к ним воробьи и несколько ворон. Сыплю я из окна пшеницу, а сама думаю, неужто и вороны зерно клюют? Только так подумала, вдруг вижу — ворона тюкнула носом по голове голубя, другие вороны к ней подскочили и начали терзать голубка. Разодрали на части. Я даже прослезилась от жалости…

— Да уж, матушка-государыня, ворона — зверь — птица, хуже шакала. Помнится, четыре года назад, когда я с посольством из Персии возвращался со слоном и обезьянами, так эти твари житья слону не давали, прямо из-под хобота еду выхватывали.

— То-то он у тебя и сдох, бедняга! — заметила царица и засмеялась, отчего озорные её глаза молодо заблестели и на щеках появились ямочки. Волынский смутился:

— Сдох позже… в Астрахани… Обер-комендант Чириков слона перекормил арбузами. Бывший губернатор простил ему сей грех, но, ей-богу, государыня, будь в ту пору я на месте его, содрал бы я с него за индийского слона три шкуры. Спасибо, шах Хусейн другого слона прислал государю, а то быть бы мне битым царёвым батогом.

— Успеется ещё, — пообещал Пётр, слыша разговор царицы с губернатором. — Грехов у тебя, Артемий, по десятку на день, а благих дел — шиш с маком.

К вечеру корабли начали выходить к Бирючьей косе, занимая небольшие морские лагуны. Загорелись огни на Четырехбугорном маяке. Суда в призрачном свете наступивших сумерек швартовались в длинную линию, бросали якоря. Хлёсткая каспийская волна швыряла их из стороны в сторону, ударяя по бортам, словно проверяя на прочность. И вот понеслась с некоторых судов отчаянная матерщина. Несколько шкоутов, кои с прошлой осени стояли без дела, рассохлись за лето, дали течь.

Адмиральский линейный корабль находился в ста саженях от «Орла», между ними постоянно курсировала шлюпка. Адмирал Апраксин сообщил государю, что палатки и прочий инвентарь к утру перегрузят на двухмачтовые шнявы. К утру Каспий взволновался до трёх баллов, о выходе в море не могло быть и речи. Моряки занялись мелким ремонтом судов. Апраксин переправился на царский корабль. Он был явно удручён состоянием флота. Пугали его неуклюжие ластовые суда, загруженные провиантом. Выход в море затянулся. Прошло два дня, прежде чем разбушевавшиеся волны успокоились. Наконец караван из четырёхсот сорока судов двинулся к Кавказскому побережью.

Первую остановку сделали вблизи Терека, где император рассчитывал встретить идущих из Царицына донских казаков и калмыков. О приближении конницы, однако, ничего не было известно. Прошёл ещё день со стоянкой у горловины залива, затем суда вошли в удобную и защищённую со всех сторон бухту и бросили якоря. Но и здесь, несмотря на безветрие, Каспий плясал мелкой волной. Император спустился в шлюпку, и гребцы направили её к берегу. Следом пошли другие шлюпки, заполненные солдатами пехотных полков. У речки Аграхань на пологом берегу государя встречал бригадир Ветерами с охранным отрядом. Шлюпка со стоящим в ней во весь рост Петром Первым вздымалась и падала на волнах. Гребцы, как ни старались, не могли пришвартовать к берегу. Рассердившись, Пётр хотел было спрыгнуть, но матросы не дали ему этого сделать. Четверо, вобрав в шлюпку вёсла, подхватили доску, усадили на неё царя и вынесли на берег.

В считанные часы у Астрахани вырос палаточный лагерь, и батальоны встали на поверку. Тем временем Пётр с командным составом вошёл в своей шатёр, чтобы уяснить обстановку. Ветерани доложил: горцы, по всему видно, настроены спокойно, однако на приглашение встретить российского императора, как подобает добрым хозяевам, не откликнулись. Холодная предосторожность кавказцев возмутила Петра: он распорядился ехать Ветерани в аул Эндери и пригласить владетелей этих мест.

Отряд из нескольких сотен казаков выступил немедля, но едва достиг горного ущелья, был обстрелян горцами. Ветерани попытался принять бой, но кавказцы вели огонь из лесу, тянувшемуся по берегам ущелья, и не были видимы. Ветерани отстреливался до тех пор, пока не потерял восемьдесят казаков. С трудом выбравшись из западни, возвратился с остатками отряда на Аграхань и доложил о происшедшем императору. Пётр угрожающе пошевелил усами, дёрнул головой, сощурил глаза и отыскал гневным взглядом Волынского:

— Разбойники, говоришь?… По пять-десять всадников? Идол безмозглый, да я тебя! — Государь поднял трость, ещё мгновение — и обрушилась бы она на голову и плечи астраханского губернатора, но выскочил он из шатра и бросился прочь.

Вечером на Аграхань пришли вместе с калмыками и туркменами донские казаки, заняли пологий склон по речному берегу. Расседлали коней, разожгли костры и походные мангалы. Атаман Краснощёков побывал в штабе у императора, вернулся с приказом: шатров и кибиток не разворачивать, ночевать под чистым небом, при сапогах и рубахах.

Десять туркменских сотен под командованием Берек-хана расположились неподалёку от ставки командования. Берек-хан долго сидел с Краснощёковым, ждал дополнительного приказа от Петра. По рассуждениям донского атамана, калмыцкого тайдши Чакдор-Чжаба и самого Берек-хана, их сводный отряд должен был двинуться в горы в полночь, оттого и не разрешил государь ставить походное жильё. Однако пробил полночный час, но никаких распоряжений не последовало, и Берек-хан вернулся к джигитам. Многие уже спали, расстелив попоны и положив под голову сёдла, другие сидели у догорающих костров. Берек-хан и его телохранители вышли к огням из темноты, словно привидения. Берек даже днём, когда появлялся внезапно перед джигитами, смущал их своим грозным видом. А ночью тем более: громадная фигура хана в длиннополом чекмене и высокой каракулевой папахе, словно страшная мифическая птица, возникла у крайнего костра и заставила всех вскочить.