Самая крупная победа - Виктор Пушкин

— Ген, а это… а у кого будем узнавать-то? — когда мы спустились вниз, громко спросил вдруг он.

— Ч-ш-ш! — испуганно оглядываясь, шикнул я. — Иди знай!

Двор был пустынный. И хоть Митьки опасаться было нечего — он учился во вторую смену и очень любил поспать, — я все же, прежде чем выйти из подъезда, подозрительно огляделся. Потом, заставляя Севу перейти на рысь, торопливо обогнул дом, приблизился к воротам, рванул на себя перекосившуюся калитку, но тотчас же снова резко захлопнул ее: по тротуару как раз проходила, как всегда чистенькая, в наглаженном передничке, Лиля.

— Чего ты? Кто там? — в страхе попятился Сева. — Митька, да?!

— Да нет! — с досадой ответил я, но не пояснил кто. «Зачем же она так рано? — недоуменно подумал я и вспомнил: — А, дежурная!» Выждав некоторое время, снова выглянул: Лиля была уже далеко, и в толпе лишь изредка показывались ее косы и беленький воротничок.

— Пошли! — строго кивнул я Севе.

— Ген, ну скажи, скажи же все-таки, у кого мы будем спрашивать-то! — едва поспевая за мной, канючил он.

— Сейчас увидишь! — строго отвечал я.

Как я и ожидал, возле дверей физкультурного зала было тесно и шумно. Я повел глазами по толпе, крепко схватил Севу за руку. У окна мрачного вида десятиклассник, в котором я сейчас же признал вожатого шестого «Б» Горелкина, явно рассказывал о вчерашнем выступлении боксеров и для наглядности сучил перед носом кулаками.

Протиснувшись поближе, я затаил дыхание. Ахнул про себя: «Одного даже знает, в одном подъезде с его бабушкой живет!..» Радостно толкнул Севу локтем в бок: слыхал? Но в это время из двери зала выглянул физкультурник и громко объявил, что группе можно входить и переодеваться: скоро будет звонок.

Я затоптался на месте. Ой, ну как же теперь обо всем узнать, чтобы больше никто не слышал? И вдруг Горелкин, отстав от своих товарищей, грозно спросил:

— А ты чего это на меня все время смотришь? Из моего отряда, да?

Я, не поднимая глаз, пробормотал что-то нечленораздельное, а Сева, зайдя сбоку, посмотрел жалостно, сдвинув брови к носу.

— Так в чем же дело? Ведь я, кажется, объявил, когда будет сбор! — приняв меня за одного из пионеров своего отряда, все так же грозно продолжал Горелкин.

— Да нет, мы это… — еще сильнее заволновался я и покосился на шедших по коридору. — Хотели спросить…

— Чего спросить?

— Ну это… где на боксеров учат.

— А-а! — уже иным тоном протянул Горелкин. — Ну что ж, это очень и очень похвально, что вы, так сказать… — Он прищурился и критически оглядел сначала Севу, потом меня. (Я поспешно надулся и незаметно приподнялся на цыпочки.) — Но, прежде чем сообщить вам некоторые подробности, — продолжал он, — надо проверить, годитесь ли вы еще на это дело и не опозорите ли нашу школу! — И он хмуро ощупал плечи, бицепсы и спину у меня, потом у Севы, после чего вдруг без всякого предупреждения ткнул нам поочередно указательным пальцем под дых.

Сева с воем согнулся пополам, а я почувствовал, что дыхание у меня останавливается, ноги подкашиваются и я сейчас плюхнусь на пол. Но я все-таки стоял и изо всех сил делал вид, что мне вовсе и не больно.

— Все ясно, — внимательно глядя на нас, важно заявил Горелкин. — Ты ничего, — кивнул на меня. — Пожалуй, подойдешь. А вот ты… — Он обернулся к Севе и даже не докончил, лишь безнадежно махнул рукой: дескать, куда уж такому…

Я, ошеломленный, некоторое время молчал, потом, осторожно продохнув, спросил с таким видом, будто речь шла о каком-то пустяке:

— А что, и там, где… на боксеров учат… тоже в животы бьют, да?

— Еще как! — сделал страшные глаза Горелкин. — Но ты не бойся. Все дело в чем? В тренировке. Месяц-другой побьют — и так привыкнешь, что даже замечать не будешь. Вот так. Ну, а теперь слушай… — И он объяснил мне, как добраться до Дворца спорта «Крылья Советов».

— Да, имей в виду: когда придешь, тренер сам может тебя куда хочешь стукнуть. И если упадешь или хотя бы вот так, — он презрительно кивнул на Севу, — согнешься, как ржавый гвоздь, и завоешь, то, можешь быть уверен, никуда тебя не примут!

«Не может быть! — со страхом подумал я. — Неужели же правда?..» Но в следующую секунду сделал вид, что уж меня-то такие вещи не могут испугать.

Сева смотрел с ужасом и незаметно вытирал слезы.

— И поезжай туда часам к шести, — сказал в заключение Горелкин. — Ты в первую смену учишься — значит, тренироваться будешь по вечерам. — И он, покровительственно похлопав меня по плечу, пошел прочь.

— Ну вот, — оборачиваясь к Севе и испытывая к нему острую жалость, сказал я, — значит, вот так. Сегодня вечером туда и поеду. А ты… — я оглянулся, — чтоб никому, понял?

— Угу, — не обидевшись даже, что его в пятый раз предупреждают, уныло ответил Сева.

— А теперь давай крой домой, — кивнул я и, круто повернувшись, поспешил к лестнице.

— Это чего ты там с вожатым из шестого «Б» стоял? — часто дыша, подозрительно спросил меня нагнавший перед самым классом Жора Зайцев, всегда все хотевший знать.

— Да так, — уклончиво ответил я, пряча глаза от Лили, которая стояла с тряпкой возле доски.

Вошла учительница, и урок начался. Я, положив руки на парту и сидя прямо, смотрел на учительницу, слушал, но с удивлением ловил себя на том, что абсолютно ничего не понимаю. Я отчетливо различал слова и даже понимал каждое в отдельности, но, дойдя до моего сознания, слово вдруг куда-то пропадало. Бум-бум-бум! — глухо било по ушам. А в голове прыгали, вспыхивали, как буквы светящейся рекламы, мысли: «Записываться или не записываться в боксеры? Ехать или не ехать во Дворец спорта?..»

Так же ничего не слышал я и на других уроках.

После школы я забежал в парикмахерскую. Там, к счастью, никого не было. Сев в кресло, попросил мастера, чтобы тот остриг меня под бокс.

Он накрыл меня белой, в мелких волосиках, простыней и начал сердито водить от шеи к затылку гудящей, как трамвай, электрической машинкой и бросать на пол кучи волос, приговаривая:

— Вон какие, ведь вон какие отрастил!

Потом взял ножницы, ловко пощелкал ими, и я, взглянув на себя в зеркало, увидел, что стало значительно лучше: и лицо сделалось мужественнее, и шея уже не казалась такой тоненькой.

3

Подходя к дому, я вспомнил про нашего соседа, дядю Владю. Он пенсионер и целыми днями, если не играет с другими пенсионерами в козла, сидит на кухне у окна в своей неизменной меховой телогрейке, с которой не расстается ни зимой, ни летом. Он очень ехидный и все критикует. Сейчас наверняка спросит, где это меня так оболванили. Потом, как всегда, поинтересуется, сколько я сегодня получил двоек и не выгоняла ли меня учительница из класса.

И я не ошибся. Едва я отворил дверь и вошел в кухню, он обернулся в мою сторону и хриплым голосом спросил для начала:

— Ну как, отбарабанился?

— Да, отбарабанился, — не желая затягивать пустого разговора, коротко ответил я. Ну каждый день одно и то же, как только не надоест!

Прислонив к стене портфель, я зажег плиту и поставил на нее обед.

— Та-ак, — поерзав на табуретке и явно приготавливаясь к длинному разговору, продолжал дядя Владя. — Ну, а сколько же ты нонче двоек схватил?

— Двадцать пять! — уже чувствуя раздражение, сердито ответил я.

— Значит, два-а-дцать пя-я-ть, — невозмутимо повторил, смакуя каждое слово, дядя Владя. — Что-то маловато, намедни, кажись, сорок было?

Я ничего не ответил, взял портфель и хотел уйти в комнату, но дядя Владя нахмурился и сказал, чтобы я не уходил.

— Ты мне вот что объясни, — начал он. — Это что ж, говорят, на тебя опять Рыжий налетал, да?

Я поджал губы, опустил голову. Так и есть, уже все знают.

— Чего ж молчишь-то? Эх, ты-ы! Долго терпеть-то будешь, а?

— Да размахнись как-нибудь да так ему смажь, чтоб он кубарем от тебя полетел. Понял иль нет?

Я ничего не ответил. Ну что зря болтать? Вот сегодня поеду, запишусь, и тогда пусть только этот бандит попробует!.. Но говорить об этом пока рано.

— Ну ладно, ладно, — сжалился дядя Владя. — Ты не того… Но уж ежели этот стервец опять сунется, помни, что я сказал, и все будет в порядке. Понял?

— Да… — не поднимая глаз, пробурчал я, снял с плиты миску с супом и понес ее в комнату.

Поставив суп на стол, я задумался. А все-таки куда, в какое место будут бить, когда приду в боксерский зал? Сюда, сюда или сюда? Я согнул указательный палец и сгибом осторожно ударил по носу.

Ух ты, как больно-то!.. И ведь только одним пальчиком! Вспомнив, как Горелкин говорил, что к ударам привыкают и потом не замечают даже, стал осторожно стукать себя то по скуле, то по носу, то по животу. Все удары вызывали одинаковую боль.

Когда за окнами начало темнеть, я достал из гардероба пальто — как назло, заморосил дождь — и стал одеваться, опасаясь, что может прийти из школы Сева и увязаться со мной. А этого ни в коем случае допускать нельзя — ведь он тогда увидит, как меня будут бить. Вот когда научусь, тогда другое дело. Я попросил дядю Владю передать матери, что вернусь поздно, и поскорей вышел из квартиры.