В лоне семьи - Ги де Мопассан

Вцепившись в руку доктора, он испускал стоны. Его ослабевшие ноги тряслись, вся грузная фигура содрогалась от рыданий, и он лепетал:

– Мама, бедная мама, бедная мама!..

Однако его спутнику, все еще не протрезвившемуся и мечтавшему закончить вечер в местах, которые он тайком посещал, надоели эти острые приливы горя; он усадил Каравана на траву и покинул его под предлогом посещения больного.

Караван долго плакал, а затем, когда слезы иссякли и вся его печаль, так сказать, излилась, он снова почувствовал облегчение, отдых, внезапно наступившее спокойствие.

Взошла луна, заливая горизонт мирным, тихим светом. Огромные тополя в ее лучах поблескивали серебром, а туман, расстилавшийся по равнине, казался зыбкой снежной пеленой; река, по которой больше уже не плыли звезды, как бы подернулась перламутром и продолжала течь, бороздясь сверкающей рябью. Воздух был мягкий, ветерок душистый. Какою-то негой был полон сон земли, и Караван упивался этой сладостью ночи, глубоко вдыхал воздух, и ему казалось, что все его тело проникается свежестью, тишиной и неземной отрадой.

Однако он противился этому овладевавшему им блаженному состоянию и, мысленно повторяя: «Мама, бедная мама!», – старался снова вызвать в себе слезы по своеобразной совестливости честного человека; но ничего не выходило, печаль больше уже не угнетала его, несмотря на те же самые мысли, от которых еще недавно он так горько рыдал.

Тогда он поднялся и тихими шагами поплелся домой, чувствуя, что среди спокойного равнодушия безмятежной природы сердце его против воли умиротворено.

Дойдя до моста, он увидел фонарь последнего паровичка, готового к отправлению, а позади него освещенные окна кафе «Глобус».

Тут его охватило непреодолимое желание рассказать кому-нибудь о постигшем его горе, вызвать сочувствие, возбудить к себе интерес. Он состроил печальную мину, толкнул дверь и направился к прилавку, где, как всегда, восседал хозяин. Он рассчитывал произвести эффект, ждал, что все так и поднимутся, бросятся ему навстречу, протягивая руки и восклицая: «Что такое с вами?» Однако никто и не приметил отчаяния на его лице. Тогда он облокотился на прилавок и, сжимая голову руками, прошептал:

– Боже мой! Боже мой!

Хозяин взглянул на него:

– Что с вами, господин Караван? Нездоровится?

Он отвечал:

– Нет, мой друг, только что скончалась моя мать.

Хозяин рассеянно промолвил: «А!»- и так как один из гостей в конце залы крикнул: «Пожалуйста, кружку пива!», – то он ответил громовым голосом: «Слушаю! Бум! Несу!» – и бросился подавать, покинув остолбеневшего Каравана.

За тем же столиком, что и до обеда, те же трое любителей домино сосредоточенно и неподвижно продолжали играть. В поисках сочувствия Караван подошел к ним. Никто из них не замечал его, и он решил заговорить первый.

– Меня только что постигло страшное несчастье, – сказал он.

Все трое одновременно подняли головы, не отрывая глаз от костяшек, которые держали в руках.

– Да что вы? Что случилось?

– Только что скончалась моя мать.

Один из игроков пробормотал: «Ах, черт возьми!» – с притворным огорчением равнодушного человека. Другой, не найдя, что сказать, печально свистнул, покачав при этом головой. Третий же снова принялся за игру, как бы подумав: «Только-то!»

Караван ожидал услышать одно из тех слов, которые, как говорится, «исходят из сердца». Но, встретив такой прием, он удалился, возмущаясь их безразличием к горю друга, хотя в данную минуту это горе настолько затихло, что он уже его вовсе не ощущал.

И он пошел домой.

Жена ожидала его, сидя в ночной рубашке на низком стуле у открытого окна и все время раздумывая о наследстве.

– Раздевайся, – сказала она, – поговорим в постели.

Он поднял голову и указал взглядом на потолок:

– Но ведь там… наверху… нет никого.

– Извини, при ней Розали, ты ее сменишь в три часа, а сначала немного поспишь.

Чтобы быть готовым, он не снял кальсон и, повязав голову фуляром, занял свое место рядом с женой, которая уже скользнула под одеяло.

Некоторое время они молчали. Она была погружена в раздумье.

Даже в этот час ее головной убор был украшен розовым бантом, съехавшим к одному уху, словно по непреодолимой привычке, усвоенной всеми чепцами, которые она носила.

Внезапно она повернула голову к мужу.

– Не знаешь, сделала ли мать завещание?- спросила она.

Он колебался:

– Я – я… не думаю… Нет, вероятно, не сделала.

Г-жа Караван пристально поглядела мужу в глаза и прошипела тихим злобным голосом:

– Это, по-моему, подло; мы ведь уже десять лет надрываемся, ухаживаем за ней, держим ее у себя, кормим! Небось, твоя сестра этого не сделала бы, да и я не стала бы делать, если бы знала, какая награда меня ожидает! Да, это позорное пятно на ее памяти! Ты скажешь, что она платила за свое содержание, это правда. Но разве уход детей оплачивается деньгами? Признательность за него выражается в завещании. Вот как поступают порядочные люди. А я-то, значит, трудилась, хлопотала – и все даром! Нечего сказать, хорошо она поступила, очень хорошо!

Караван растерянно повторял:

– Дорогая, дорогая, прошу тебя, умоляю!

Под конец, она успокоилась и сказала обычным тоном:

– Завтра утром надо будет предупредить твою сестру.

Он так и подскочил:

– В самом деле, я и не подумал; чуть свет пошлю телеграмму.

Но она остановила его, так как все уже обдумала.

– Нет, – сказала она, – пошлешь между десятью и одиннадцатью часами, не ранее. А то мы не успеем обернуться до ее приезда. От Шарантона ей не больше двух часов езды до нас. Мы скажем, что ты просто голову потерял. Если мы предупредим утром, то не управимся с разборкой имущества!

Тут Караван хлопнул себя по лбу и сказал тем робким тоном, каким всегда говорил о своем начальнике, самая мысль о котором повергала его в трепет:

– Надо предупредить и в министерстве.

– Не надо, – возразила она, – в подобных обстоятельствах всегда извинительно позабыть. Не предупреждай; поверь мне, твоему начальнику не в чем будет тебя упрекнуть, хоть ты и причинишь ему затруднения.

– О, да!- сказал он. – Он здорово разозлится, когда заметит мое отсутствие. Да, ты права, твоя идея великолепна. Когда я ему заявлю, что потерял мать, он поневоле замолчит.

И, представляя себе физиономию своего начальника, чиновник в восторге потирал руки, а тем временем на верхнем этаже неподвижно лежало тело старухи.

У г-жи Караван был озабоченный вид: ее мучила мысль, которую трудно было высказать. Наконец она собралась с духом:

– Не правда ли, мать подарила тебе свои часы с девушкой, играющей в бильбоке?

Он порылся в памяти и ответил:

– Да, да! Она мне сказала – но это было давно, когда только что переехала сюда, – так вот, она тогда сказала: «Часы достанутся тебе, если будешь обо мне хорошенько заботиться».

Г-жа Караван успокоилась, и лицо ее прояснилось.

– В таком случае, надо за ними сходить, а то, когда приедет твоя сестра, она не даст нам взять их.

Он заколебался:

– Ты так думаешь?..

Она рассердилась:

– Конечно, так думаю; если часы будут здесь – знать не знаем, ведать не ведаем: они наши. То же самое с комодом, который стоит в ее комнате, тот, что с мраморной доской: она подарила его мне однажды, когда была в духе. Мы снесем его вниз заодно.

У Каравана был несколько недоверчивый вид.

– Но, дорогая, не ответить бы за это!

Она сердито повернулась к нему:

– Ах, так! Ты всегда будешь верен себе? Ты способен смотреть, как твои дети умрут с голода, лишь бы тебе пальцем не пошевелить. Раз она мне отдала комод, он наш! А если твоя сестра будет недовольна, пусть-ка попробует сказать мне это в лицо! Плевала я на твою сестру! Ну, вставай, перенесем сейчас же все, что твоя мать нам подарила.

Покорный и дрожащий, он вылез из постели и хотел было надеть брюки, но жена остановила его:

– Нечего одеваться, оставайся в кальсонах; ведь я пойду так, как есть!

И оба они в ночных туалетах бесшумно поднялись по лестнице, осторожно открыли дверь и вошли в комнату, где четыре свечи, горевшие вокруг тарелки с веточкой букса, казалось, одни только и сторожили старуху в ее суровом покое; служанка, развалившись в кресле, протянув ноги, скрестив руки на животе, закинув голову набок, тоже неподвижная, спала с раскрытым ртом, слегка похрапывая.

Караван взял часы. То был один из тех нелепых предметов, какие в великом множестве произвело искусство Второй империи. Позолоченная бронзовая девица в венке из разнообразных цветов на голове держала в руке бильбоке, шарик которого служил маятником.

– Дай мне это, – сказала жена, – а ты возьми мраморную доску от комода.

Он повиновался и, задыхаясь, с усилием взвалил мрамор себе на плечо.

Затем супруги отправились к себе. Караван, согнувшись в дверях, начал, пошатываясь, спускаться по лестнице, а жена пятилась, освещая ему путь одной рукой и держа часы в другой.