Аустерия - Юлиан Стрыйковский

В залу аустерии вошла Явдоха, коровница, и, хотя не раз видела у старого Тага гостей, пьющих кислое молоко, быстро ретировалась.

Невестка старого Тага Мина еще успела спросить, почему та сегодня так рано пригнала коров с пастбища.

— Воны тутка зараз будуть.

— Что за «воны»? Какие еще «воны»? — разозлилась Мина.

— Москали. Коров заберуть.

— Ты-то сама поела?

— Э-э-э!

— Нет ничего. Молоко всё выпили. Лёлька принесет в коровник кусочек хлеба. С творогом. Сегодня не до обеда.

— Слыхали? — Соловейчик кивком указал на дверь, уже захлопнувшуюся за Явдохой. Встал, сделал знак своей дородной жене и дочкам: пора в путь.

Но никто не сдвинулся с места. Сидели и разговаривали.

Лёлька, уже в разлезающемся бабушкином тафтовом платье, собирала со стола кружки из-под кислого молока, яичную скорлупу, обгрызенные цыплячьи кости.

— Вы не торопитесь? — спросил старый Таг. — Хотя слышали, что сказала девка? И правильно. Зачем спешить? Сколько можно пройти за день на своих ногах?

— Зато враг торопится, — остерег Соловейчик, — я его знаю. Еще оттуда. — Это означало: по Кишиневу, откуда они с женой убежали. Когда переходили границу, жена была беременна первой дочкой. Ей еще дали русское имя Лена. Остальных уже так не называли. К несчастью, все были девочки. Когда на свет родилась четвертая дочка, Соловейчик опять убежал. Бросил винную лавку, жену, детей. Невиданное дело у евреев! Может, там такие обычаи. Но через неделю вернулся. «Ты зачем вернулся? Рожать я больше не стану, будь уверен. Выскребусь, даже если буду знать, что сын. Чего ты от меня хочешь? Я, по-твоему, виновата?» Младшей исполнился год. Жена Соловейчика не спускала ее с рук. Девочка была в мать, полненькая и беленькая.

— А вот я как раз не понимаю, зачем спешит, — вспылил толстый коротышка Апфельгрюн, владелец магазина модельной обуви. И сверкнул золотым пенсне, отводя взгляд от довольно давно уже закрывшейся двери. До чего же красные ноги у этой босой девки! У него б нашлись какие-нибудь старые туфли.

— Кто вам виноват, если вы чего-то не понимаете? — покачал головой Соловейчик. — Каждый понимает столько, сколько может. Или сколько должен.

Владелец магазина модельной обуви откинул голову, чтобы лучше разглядеть сидящего напротив Соловейчика.

— Что-о? — У него затряслись щеки, и он повернулся к Соловейчику спиной. Помолчал минуту и снова заговорил: — С удовольствием выпил бы еще стаканчик кислого молока. А если я говорю, что не понимаю, я знаю, что говорю. Хорошо, идет война, но что это за враг? В день объявления войны фоньки уже занимают Подволочиск! Где это видано? Где это слыхано? Во всей истории ничего подобного не бывало. На настоящей войне, по моему разумению, готовясь дать бой, объявляют: сражение будет там-то и там-то, где-нибудь за городом, лучше всего над рекой. Войска выстраиваются визави, с пушками, с обозами, с конницей, пехотой, музыкой, трубачами, и так далее, и так далее. А на пригорке генералы верхом на конях, тоже визави, с биноклями, наблюдают за полем боя и руководят сражением, как Господь Бог повелел, wie es im Buche steht.[12] Если неприятель отправляет в бой левое крыло, надо послать правое, а если правое, то надо послать левое. Но чтобы так? Войти в город, даже не постучавшись? Это хамство! Ни немцы, ни французы так бы не поступили. Но меня-то почему зло берет? Чего можно было ждать от фонек? Думаете, наши русины[13] лучше? Я имею в виду мужиков, что ходят в лаптях или даже босиком. Благодарение Богу, ни один не осмеливался переступить порог моего магазина. Но я их помню еще по тем временам, когда с ними торговал мой отец, да будет благословенна его память. И мой отец, почувствовав, что умирает, как всякий благочестивый еврей, исповедался: «Виновен был я и вероломен…» — и так далее, потом позвал меня, я был старший сын, его любимец, и так мне сказал: «В грязи золота не ищи». Я сразу понял. Выбросил мужицкие чеботы, юфтевые сапоги, то есть не выбросил, а продал, и больше такой товар не покупал, а на вывеске велел написать: «Магазин модельной обуви». И пол без конца подметать не нужно, и все тихо-спокойно.

— Не будь грязи, не было бы и золота. Это раз. — В разговор вмешался Притш. Он сидел сбоку, чуть поодаль от длинного стола, не на лавке, как все, а на деревенском стуле — табурете со спинкой, где посередке вырезано сердечко. Как и у Апфельгрюна, ни жены, ни дочерей у него не было. Притш мог спокойно остаться дома, но, будучи владельцем концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею, имел много врагов и боялся доноса. Не столько от наших братьев-евреев, пожалуй, сколько от русинов. — Разве война — шахматная партия? Это два. — Повернувшись к Апфельгрюну, он растянул узкие губы в улыбке. — Я делаю ход и жду, пока мой противник сделает следующий ход, потом он делает ход и ждет, пока я после него сделаю ход. И так далее, и так далее. А что касается золота, со мной был такой случай…

— А международные законы? — фыркнул Апфельгрюн. — А соблюдение правил? Зачем сюда припутывать шахматы? Я делаю ход, ты делаешь ход! Чушь! Я что, ребенок? Что тут общего с войной? Стыд надо иметь! Хоть какие-то человеческие чувства!

— Как раз! Попал пальцем в небо! — опять вмешался Соловейчик. — Они вам будут считаться с правилами! Уж поверьте мне, я их знаю лучше, чем мне это было нужно для счастья, чего, кстати, никому не желаю. От кого вы ждете стыда? От кого ждете человеческих чувств? От погромщиков из Кишинева или других городов? Мир знает только про Кишинев, потому что там был большой погром. А тому, кто убит, все равно, большой был погром или маленький погромчик. Какие международные законы? Ой, не смешите меня! Пусть бабушка рассказывает такие сказки малым детям. Весь мир может, как говорится, кричать «караул!», а царь и ухом не ведет. Правда, Хана? — обратился он за поддержкой к жене.

Та ничего не сказала, только повела могучим плечом и продолжала сидеть, склонившись к младенцу.

Переплетчик Крамер, сидящий во главе стола, поглядывал оттуда на спорщиков, то на одного, то на другого, и не переставая качал головой. Наконец он оперся локтем о стол и вступил в разговор.

— Чему вы удивляетесь? — спросил переплетчик Крамер. — Тот, кто начинает войну, хочет сразу ее закончить и сразу победить. А наш император этого не хочет? Но должен согласиться, я там не знаю, правое крыло, левое крыло, я не Хётцендорф,[14] это совершенно не важно, Апфельбаум, ох, извиняюсь, герр Апфельгрюн, однако я должен согласиться, что враг торопится. Это правда. Но почему царь торопится, можно спросить? Ответ простой: он вынужден торопиться. Если я чего-то не знаю, я прямо говорю: не знаю. Но тут ясней ясного: раз кто-то спешит, значит, он вынужден спешить. Возможно, с вооружением у него не так чтобы хорошо, но не это самое главное…

— Хорошо, не хорошо, какая разница, — покачал головой Притш. — У них всегда есть ответ: шапками закидаем…

— Позвольте мне договорить до конца, — вежливо попросил переплетчик Крамер и покосился на жену, чья кудрявая голова возвышалась над всеми за столом. Она сидела выпрямившись, чуть откинувшись назад, и из-под полуопущенных век бросала взгляды то на своего сына Бума, то на сидящую напротив Асю, дочь фотографа Вильфа. — Шапками закидают? Возможно. Пожалуйста. — Он слегка поклонился. — Пускай закидывают. От этого еще никто не умер. — Переплетчик сам рассмеялся. — Что? — Он огляделся вокруг. — Я прав?

— Кстати, о шапках, — отозвался Апфельгрюн, владелец магазина модельной обуви. — Вы слышали анекдот? Интересно, кто по любому случаю, не сходя с места, придумывает эти анекдоты? Про русского солдата. Его спрашивают: «Как тебе фамилия?» Он отвечает, допустим: «Хамло». Дальше спрашивают: «А зачем тебе голова?» А он: «Шапку носить». Раз уж заговорили о шапках. Но вообще: что это за язык, если у них Хамло — фамилия?

— Язык не хуже других, — сказал Притш. — Нам смешно, а им нет. Я хотел вам рассказать забавную историю, из которой следует, что, не будь грязи, не было бы и золота. Уж не говоря о том, что золото добывают из… — Тут Притш, куривший толстую сигару, закашлялся. Желтое его лицо побагровело. Сапожник Гершон налил в стакан воды. Все ждали, пока Притш перестанет кашлять. Апфельгрюн тоже, будто поддерживая его, покашливал. — Ну наконец-то, — перевел дух Притш.

— Вы еще что-то хотите сказать? — вежливо поинтересовался сапожник Гершон. — Потому что, если нет… — Владелец концессии на торговлю табачными изделиями и лотерею махнул рукой. — Тогда позвольте, я вмешаюсь в ваш спор. — Гершон пригладил пятерней черную как смоль шевелюру. — Все, что до сих пор было сказано, извините меня за смелость, неправильно. — Сапожник покосился на величественную жену переплетчика Крамера. Подняв веки и перехватив его взгляд, она опустила уголки губ и еще больше выпрямилась. — Думаю, господа, в своих рассуждениях вы не правы. По-моему — так мне кажется, — вы упустили из виду одну очень важную вещь, а именно: Францию. Говорите, что царь торопится, хорошо, но на это надо посмотреть немного иначе. Под каким углом? Прежде всего, что такое Франция? Это каждый знает. А устраивает ли Францию царь как деловой партнер? Каждый знает, что нет. Каждому должно быть ясно, как день, что французский генеральный штаб сказал: дорогой мой партнер, будь добр, захвати город Вену в течение, скажем, двух месяцев. Самое большее. Ни днем дольше! Вексель выставлен на два месяца. Я рассуждаю как торговец. Но что дальше? Известно, что через два месяца на дворе будет октябрь, начнутся наши праздники, начнутся, как известно, дожди, слякоть, грязь, ненастье, пятое, десятое, и пускай теперь российская инфантерия пройдет через карпатскую хлябь. Пускай займет Вену. Пока неприятель радуется, что занял Подоволочиск и другие города, про которые никто бы знать не знал, если б не война. Пускай радуется. Но до Вены еще далеко. И партнер, естественно, вексель не выкупит. Что тогда делает французский генеральный штаб? Посылает депешу: конец партнерству. Сидеть невесте в девках. И тут мы приходим как на готовенькое и выигрываем войну. Я еще кое-что хотел сказать, но…