Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ни в одном добром доме…
Это узко — по контакту космическому в твоем варианте сюжета. Но, сочиняя космический контакт, мы думаем о земном. Твой же вариант сюжета, как мне показалось, отрицает и земной контакт, пугает нас земными контактами, поскольку прочитывается он и так. С тем фантастика и обращается в будущее, чтобы оттуда резче увидеть настоящее.
Тут я расскажу тебе давнюю историю из моей флотской юности. Случай это единичный и исключительный для организма любимого мною военно-морского флота, но случай — заставляющий задуматься уже не о флоте.
Радист на небольшом корабле (флотские меня тут же поправили бы — коробке!) долго слушал вражеские «голоса» и переродился. Он стал сперва «петь», а потом и действовать с чужого «голоса». Меры, конечно, приняли. Когда принимали, то выяснили — почва в душе у этого молодого человека уже до службы была подготовлена, унавожена для посева. Он прошел школу семейного цинизма, когда все (или почти все) советское в семье встречалось смешками, кривыми ухмылками, иронией, издевками, чванливым недоверием. Выяснилось, скажем, что ничего о Чапаеве — кроме анекдотов — он не знает. Даже фильм «Чапаев» ни разу не видел. Выяснилось, что вслед за родителями, порою и по их прямому совету, он ограничивал свое чтение западными бестселлерами, журналами, зрелище — западными фильмами, что жил он в поле постоянно курсирующих слухов и сплетен о том и о сем, почерпнутых теми же шептунами из тех же лживых радиоголосов, что перед самым призывом, от которого родители пытались его всячески «спасти», этот молодой человек затвердил свое смутное миропонимание на «броде». Было такое занятие в конце пятидесятых, начале шестидесятых в Н-ске. Молодежь бродила вечерами по главной улице от кинотеатра им. Маяковского до Дома офицеров. Задавали тон в этом брожении так называемые «стиляги» — парни и девушки, одетые по моде Запада, называющие друг друга «Кэт», «Стив», «Боб», «Стас», «Бен» или кличками «Пробка», «Чалый», «Сивый». Чувак — он, чувиха — она. Один беллетрист и теоретик этих «звездных мальчиков» пояснял в своих писаниях так: чувак, чувиха — это выговор утомленных игрою саксофонистов, мол, губы у них устают… Ерунда, конечно, чувак — это искаженное человек. Это слово, искаженное пониманием его сущности недочеловеком, сводящим бытие только к первой сигнальной системе — чувствованию. Потому — не человек, а чувствак, чувствиха…
Но — вернемся к парню.
Он, будучи радистом, получил возможность слушать «голоса». Вошел в контакт и долго был в контакте. И это дало свои злые плоды. Но только потому, что предварительно была унавожена почва его неразвившейся и искривленной души.
Заряд во втором твоем повороте марсианского сюжета будет верным, думаю, тогда, когда ты точно и определенно укажешь — не все растекается и уничтожается от воздействия перестроившейся крови марсианского колониста, а только (по преимуществу или единственно), то, что неверно, вредно, некрасиво, порочно, — иными словами — то, что уже само выпадает из человеческой гармонии и принадлежит сутью своею иному миру или миропорядку. Тогда не будет необходимости в угоду банальности указывать на средства против разрушительного действия крови пришельца с Марса, как это ты сделал, понудив его покончить жизнь: он сжег и дом, и себя в доме.
Замыкаться в освоенном пространстве — географическом ли, духовном ли — отнюдь не в характере славянина, это не назовешь свойствами русского характера. Наоборот — открытость, стремление приять новое, неизведанное, поделиться своим — щедро и безоглядно, желание в движении своем дойти до края, в чувстве и мысли дойти до предела, и до дна выразиться в песне, в работе, в мечте, и все время быть готовым шагнуть навстречу, сделать первый шаг — вот что, я полагаю, характерно.
В наше время, когда добрый контакт, синтез, интеграция утверждают многое в жизни, нет актуального смысла видеть в противоборческом контакте миров только угрозу для нашего человеческого общества…
Понял, что в этом письме не доберусь до того, что мне интереснее и приятнее было бы писать, чем разбор своего же собственного сюжета, тобою в критических положениях выверенного на укорененность в актуальности.
Но о культуре в следующем письме.
Тут бы я еще мог под горячую руку пройтись и по твоему сюжету, но ты предусмотрительно забыл прислать его. Чужое кроить и крошить легче, чем свое придумывать? Присылай. Кстати, не забудь написать о погоде.
Письмо четвертое
Нет, я не переоценил свою готовность и желание написать тебе по теме, которую мы обозначили так:
культура — художественно выраженные свойства труда природного, —
но я думал, что мне легче и приятнее будет писать об этом, чем о твоем понимании проблемы контакта, сказавшемся на варианте марсианского сюжета, где ты взялся запугивать читателя растворением и высыханием родного дома…
Увы!
Не легче и не приятнее.
Не знал я, с чего и начать, снова перечитал твое первое письмо и решил начать с него, то есть с тебя и себя, с ответов на прямые твои вопросы.
Когда-то польский поэт из Вроцлава, товарищ К., приехав в Н-ск, подарил мне свою книгу стихотворений. Называлась она «Управение паменци». И мы с ним, довольно сносно знающим русский разговорный, долго бились над переводом названия, над уяснением его смысла.
Поэт К. — ветеран войны, коммунист, книга его — о войне, о ее нечеловеческой сущности. Он топковал название так — КУЛЬТУРА памяти. Но тут же добавлял с досадой: «То не совсем так! То есть орка паменци, розумишь?»
Оратай, орало, орка — пахарь, плуг, пашня, — я это понимал. Но и «Пахота памяти» — ни поэту К., ни мне не казались точным переводом названия книги.
Обратились к словарям. В конце концов — помогло.
Культура (лат.) — возделывание, обрабатывание,
