Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

Плевав на это дело и все еще переживая прополку крыжовника, Чучин сориентировался в обстановке и затопил печурку ветками, которых около землянки, врытой в склон холма, было предостаточно.

Ночь. Огонек печки. Тепло в предосенней темноте. Ночные звуки, шорохи и вскрики.

Ночные запахи и движения.

Мириады осенних звезд над головой Чучина.

Некоторые раздумья и короткий сон в землянке, в живом тепле и совершенной заброшенности. Более всего Чучина почему-то грела и радовала мысль, что никто на земном шаре нынче не знает, где и как он ночует. Это — совершенно непривычное для него состояние — возбуждающе действовало на героя, продолжая приключение, праздник прополки крыжовника в забавном домике кооператива «Меломан». И до утра Чучину было хорошо.

И не надо, наверное, как это ты делаешь, в первую же ночь пребывания Чучина на острове обваливать на него всю эту нечисть — домовых бездомных, леших, которые лишены леса, русалок, давно уже ведущих сухопутный образ жизни. Ты торопишься окружить героя всем этим сонмом духов, которые живут на острове, сбредшись сюда потому, что места, где они раньше обитали, теперь скрыты под мутной толщей водохранилища.

Ты выбрал наиболее легкий путь, дружище! (О легком пути см. мое предыдущее письмо.)

С чертями — проще всего. Они и сделать, и сказать могут, что угодно автору. Как говорил классик: черти — слишком пластичный материал для прозаика.

Стоило ли вообще городить огород, чтобы черти твои высказали все свои претензии представителю человечества ~ Чучину, а потом эта нечистая сила вынесла его на твердый берег. И пошел он, что-то там поняв, что-то там переосмыслив, и как-то там иначе решив относиться к живой природе!..

Нет! Шутишь, брат!

Все было совсем не так просто и красиво. Подумаешь — написал простуженное шамканье престарелой русалки, дал слово одичавшему домовому — да ведь он у тебя абзацами Дедова цитирует — написал под маской лешего этакого умудренного эколога, и считаешь, что твой сюжет поплыл? Не поплыл он, а потонул в том же болоте!

Предлагаю, советую тебе выбросить из головы и из сюжета всю чертовщину, весь этот домотканый сюрреализм. Заменить всех чертей на одного деда, того самого Харона, который привез сюда Чучина. Ведь этот Харон Сидорович, как оказалось, тут на острове который год сажает картошку, и эта землянка — его рук дело, и привез он сюда Чучина не случайно, а механически в сумерках выгребая по привычному маршруту…

Так вот.

Написать первое утро и первый день пребывания Чучина на острове — дело привычной техники.

Чучин встряхивается, умывается, закусывает тем, что ему уложила в дорогу приятельница, и начинает искать выход с острова. Здесь темп повествования предельно замедляется, все надо увидеть подробно — от травинки до кургана, от скульптуры до карусели и пр., пр. Сквозной мотив описания, сквозная деталь — наплывающий на край острова едкий дым от леска, виднеющегося за обширным и непролазным болотом.

Подробно вслед за героем мы видим все его попытки преодолеть болото. (Путь плоскодонки Харона Сидоровича за ночь затянуло ряской и камыши сомкнулись.)

Все попытки кончаются неудачно. А последняя, уже когда предосеннее солнышко повисло над вершинами островных сосен, — чуть было не кончилась для нашего героя трагически — он угряз в трясине в пяти метрах от острова и только чудом вылез на берег. Тут он и понял серьезность положения. Отстирал в бочажине одежду, сушил ее в землянке над печуркой и недоуменно оценивал свое положение, все еще находя в нем много комического.

Ночью он проснулся от звуков шлягера:

Мы — дети галактики!

Но — самое главное —

Мы — дети твои,

Дорррогая Земля-аа!

Выбежал из землянки, рванул на звук, уперся опять в болото, за которым — страшно далеко, как в ином мире, — виднелся крошечный огонек отдаленного костерка и оттуда, плавно катясь по влаге болота, неслись звуки песни.

Естественно, Чучин стал кричать и звать. Даже, забыв о темноте, махать курткой. Но тщетно, вскоре песня смолкла, костерок дальний угас, донесся дальний звук отъезжающего автомобиля, и снова мир поглотила тьма и ночная тишина.

Можешь, по душевной слабости, написать, что там, на другом берегу, была его приятельница из кооператива «Меломан», она сидела за весьма ранним или слишком поздним ленчем с новым приятелем, который помогал в отсутствие Чучина пропалывать незабвенный крыжовник… А можешь и не писать этого. Какая, собственно, разница Чучину — кто там был, если его не заметили и не услышали. А может быть, потому и уехали, что заметили и услышали?..

«Ерунда какая-то получается», — одна из сквозных и самых определенных мыслей Чучина.

Можешь держать его на острове еще день.

Пусть он дойдет до такого состояния, когда перестанет пытаться выбраться, переберет все возможности — от изготовления плота (плот тут же безнадежно застрянет в трясине) до возжигания огромного и дымящего костра (дым и так есть, он сильнее чучинско-го плывет в небо от дальнего берега болота, где, как потом выясняется, горит городская свалка).

Когда Чучин перестает рыпаться — появляется Харон Сидорович. Он приехал окучивать картошку.

Или подкапывать для свеженького супца.

Знакомые встречаются вновь.

Разговор.

Харон (бурчит). Черти тут вас носят…

(Харон думает, что бродячее племя туристов открыло его заповедный островок, где он без суеты и копоти выращивал ежегодно достаточное количество картофеля, а может быть, и капусты. Вообще, можно на этом острове разместить целую ферму песцов, полле-стить три коровы и пр. Но — это, так сказать, уже фантазии.)

Чучин. Ты что, дед, угорел? Куда ты меня завез?

(Чучин более радуется встрече, чем негодует. Все его островные невзгоды сразу как бы проходят, когда он видит живого человека и понимает, что его заточение в природе — кончилось.)

Далее, побеседовав, прополов и окучив картофельное поле, (задав корму песцам, почистив клетки, подоив коров, попромывав золотишко в местном ручейке и пр.), они благополучно плывут на плоскодонке в сумерках, Харон Сидорович высаживает Чучина на действительный берег у шоссе, где нашего Робинзона подбирает мусоровозка. Здесь, в (кабине мусоровозки он и едет до родного города, говоря с водителем об амбивалентности, эсхатологии и бабах.

Я тут, наконец-то, назвал Чучина Робинзоном. Меня эта параллель нисколько не смущает. Пусть она не смущает и тебя. Только надо подойти к ней сознательно, и даже пойти на сознательное «рифмование» ситуаций «Робинзона» и этого сюжета с Чучиным.

Скажем, там — племя людоедов.