Почти луна - Элис Сиболд

Смеркалось и холодало. Я смотрела на тело матери, завернутое в два слоя одеял, и знала, что она никогда более не почувствует неуверенности, связанной с колебаниями воздуха или света.

— Все кончилось, — сказала я ей. — Кончилось.

И впервые окружавший меня воздух был пуст. Впервые не был полон топориков войны, попреков или непригодности вместо кислорода.

И пока я дышала в этом пустом мире, — в котором мать заканчивалась на границе собственной плоти, — раздался телефонный звонок на кухне. Соскользнув с задней стороны крыльца, я направилась обратно мимо решетки. У ступенек соседей вылизывался местный кот. Подрастая, Сара называла таких «апельсиновыми мармеладками». Я увидела старую железную крышку, приподнятую над аккуратно подоткнутым соседским бумажным пакетом для мусора, и мысленно напомнила себе вынести мамин мусор. Всю жизнь она учила меня правильно складывать пакеты.

«Бумажные пакеты, вощеные пакеты — все равно что простыни. Подоткнутые уголки им на пользу».

Телефон звонил снова и снова. Я поднялась по трем деревянным ступенькам к двери. С верхней торчала нога матери. Она настаивала, что автоответчики, которые я приносила ей, не работают.

«Она их боится, — говорила Натали. — Мой папа считает, что банкомат сожрет его руку».

Я почуяла какой-то запах, когда отодвигала тело матери, чтобы протиснуться обратно в дом. В воздухе витали пары бензина и зажигалок для угля. К этому времени звонок телефона превратился в удары молота внутри черепа, в голос, зовущий из-за пределов кошмара.

Первое, что я увидела, войдя на кухню, — стул-стремянку под телефоном на стене. Красный винил треснул и был заклеен липкой лентой тридцать пять лет назад, после чего еще десять лет стремянка служила моим первым высоким стулом. На кухне он казался забытым, заброшенным львом. Он прыгнул на меня, рыча голосом телефона и возвращая в те далекие дни, когда отец сажал меня на него. Я видела прорезь улыбки молодого отца, дрожащее запястье матери, которая подносила персики и бананы — вручную перетертые в пюре — к моим губам. Как отчаянно она старалась и как, должно быть, ненавидела это с самого начала.

Я вцепились в телефон, точно в спасательный круг.

— Алло?

— Нужна помощь?

Голос был старый, немощный, но я испугалась не меньше, чем если бы он раздался из-за двери.

— Что?

— Ты очень долго была на крыльце.

Позднее я вспоминала это как первый миг, когда начала бояться, когда осознала, что по стандартам внешнего мира тому, что я натворила, нет оправдания.

— Миссис Левертон?

— У вас все нормально, Хелен? Клер в беде?

— С мамой все хорошо, — ответила я.

— Я могу позвать внука, — сказала она. — Он охотно поможет.

— Мама захотела выйти во двор.

Там, где я стояла, через окошко над кухонной раковиной был виден двор. Я вспомнила, как мать энергично направляла рост лозы, чтобы та закрывала вид на наш дом из верхней спальни Левертонов.

— Этот тип будет глазеть на твои интимные места, — приговаривала мать, свесившись из окна моей спальни, которая располагалась прямо над кухней.

Мать обвивала лозу вокруг ниток и рисковала жизнью и конечностями, чтобы увериться: мистер Левертон ничего не увидит. И лозы, и мистера Левертона давно уж нет.

— Клер еще там? — спросила миссис Левертон. — Жутко холодно.

Это подсказало мне мысль.

— Она вам машет, — сказала я.

«Сама непорочность, — называла ее мать. — Холодная как лягушка и тупая как пробка».

Но на другом конце провода было тихо.

— Хелен, — медленно произнесла миссис Левертон, — ты уверена, что ничего не случилось?

— Простите?

— Твоя мать ни за что не помахала бы мне. Мы обе это знаем.

Видимо, не такая уж и тупая.

— Очень мило, что ты это сказала.

Мне надо втащить тело матери в дом. Все просто.

— Вы ее видите? — рискнула я.

— Я сейчас на кухне, — ответила миссис Левертон. — Уже пять часов, а я всегда начинаю готовить ужин в это время.

Миссис Левертон — чемпион. В девяносто шесть лет она — самый старый полностью функционирующий член округи. Мать была ничем по сравнению с нею. Когда дело дошло до последнего состязания между женщинами, оно оказалось таким же глупым и безнравственным, как и все предыдущие. У кого раньше вырастет грудь, кто добьется популярного мальчика, кто удачно выйдет замуж, у кого лучше дом. В жизнях матери и миссис Левертон дошло до: кто будет старше, когда умрет.

Мне хотелось сказать: «Поздравляю, миссис Левертон, вы выиграли!»

— Вы меня поражаете, миссис Левертон, — сказала я.

— Спасибо, Хелен.

Возможно ли услышать, как она приосанивается?

— Я предложу маме зайти. Но она никого не слушает.

— Да. Знаю, — ответила она. Она всегда аккуратно подбирала слова. — Заходи в любое время и передай Клер мои лучшие пожелания.

Ее лучшие пожелания столь же неправдоподобны, как то, что мать помахала ей.

Я повесила трубку обратно на вертикальную стойку. Как и мать, миссис Левертон, должно быть, все еще настаивает, что телефоны работают лучше всего, если соединены проводами. Я знала, что она слабела весь прошлый год, но говорила матери, будто продолжает ежедневно заниматься гимнастикой и проверять свои знания столиц штатов и бывших президентов.

— Невероятно, — сказала я себе и услышала, как глухое эхо моих слов отскочило от зеленого с золотистым линолеума.

Мне хотелось выбежать и рассказать матери о звонке, но когда я посмотрела через застекленную дверь, то увидела, как мармеладный кот стоит на ее груди и, точно котенок, играет с ленточкой в косе.

Внутри меня ребенок, готовый защищать мать, метнулся к застекленной двери, чтобы согнать мармеладного кота с крыльца, и все же, глядя, как покрытый рубцами зверюга, которого мать привыкла называть Шалунишкой, всем весом навалился ей на грудь и тарабанит передними лапами по косе, завязанной ленточкой, я не смогла пошевелиться.

Наконец, после стольких лет, жизнь матери потушили, и не кто-нибудь, а я — точно так же, как могла бы потушить оплывший фитиль еще целой, но задутой свечи. За несколько минут, в которые она боролась за глоток воздуха, сбылась моя заветная мечта.

Мармеладный кот играл с ленточкой в ее волосах, пока та не развязалась и не взмыла в воздух, чтобы приземлиться на ее лицо. И когда красная лента легла на щеку, а кошачьи когти потянулись схватить ее, я засунула кулак себе в рот, чтобы придушить крик.

ТРИ

Я сидела на полу кухни. Тело лежало за дверью. Я подумала, не зажечь ли фонарь, но не стала. Представляла, будто говорю соседям: «Поглядите. Вот как все кончается».

Хотя на самом деле все не так. Как и моя мать, я всегда была убеждена, что есть они и есть мы. Они — счастливые, нормальные люди, мы — совершенно пропащие.

Однажды, когда мне было шестнадцать, я выплеснула воду ей в лицо. А перестав говорить с ней, обезоружила больше, чем тогда, когда пыталась выучить язык извинений. Одним из самых беспомощных моментов моей жизни был тот, когда я наблюдала, как она признает, что была не права. Мне хотелось спасти ее, броситься говорить о химии, которую мы проходили в старших классах, о заваленном недавно экзамене по алгебре. Заполнить немые мгновения, в которые она ковыряла носком край ковра спальни, а я сидела на стуле и сдерживалась.

Внезапно через густую изгородь, которая шла вкруг двора матери, я заметила, как на улицу вышел Карл Флетчер с тарелкой мяса. Когда хлопнула его застекленная дверь и он медленно спустился по трем деревянным ступенькам на лужайку — в одной руке пиво, в другой — переносное радио, настроенное на спортивный канал Дабл-ю-ай-пи, — я представила кольцо факелов «тики»[7] и трясущихся белых людей в набедренных повязках, которые высоко поднимают останки матери на специальный, заказанный по каталогу всепогодный погребальный костер.

— Сосед мне по душе, — заявила мать шесть лет назад, когда Флетчер въехал. — Он жалок, а значит, сторонится людей.

И вот он здесь, по ту сторону решетки, во дворе, что был пустым всего несколько секунд назад.

Если бы Хильда Касл позвонила днем позже, Сара приехала бы на выходные и помогла бы мне отнести мать вверх по лестнице в ванную. Но более вероятно, что Сара просто позвонила бы, как любой человек в здравом уме. Я не могла представить, как моя младшенькая стоит над своей бабушкой, обгадившейся в кресле с подлокотниками, и говорит: «Мать, давай убьем ее. Другого выхода нет».

На четвереньках я подползла к застекленной двери и через тело и изгородь заглянула на соседний двор. Мистер Доннелсон, что жил там, пока семья не упрятала его в богадельню, лет десять назад просил мать выйти за него замуж.

«Никого не осталось, — посетовал он. — Давай держаться вместе, Клер».