Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2017 - Коллектив авторов

Родовое сознание – «симптом» поэзии Яковлева. Семья: дед, отец, мать, бабушка – это он сам, лично. Родина – он сам, лично. Война – он лично. Его плоть и кровь состоят из всего перечисленного. Ни индивидуализма, ни экзистенциальности, ни «посторонства» Камю. Это он сам воевал в Сталинграде. Без этого он – буквально – лишен кожи и плоти. Патриотизмом такое отношение к жизни назвать нельзя. Скорее такое сознание могло бы стать предметом изучения ученых-этнографов. Человек этот архаичен, не способен отделить себя от своего мира, своих предков. Так и есть, без этого стихов Яковлева не понять, их примут за «увертливый, речистый» по выражению Боратынского прозо-реализм. Стихотворное пространство-время Яковлева парадоксально кажется мне похожим на пространство-время русской волшебной сказки, как мы о ней читали в работах Проппа: оно погранично, как окрестности избы на курьих ножках, этого форпоста загробного мира. Время здесь летает, как гайка в ЗОНЕ из кинофильма «Сталкер» Андрея Тарковского, вообще ведет себя капризно, так, как ему захочется:

Старинное рыбацкое село, / тебя не «Житным» – / «жизнью» мне назвать бы! / Здесь жили предки. Ели хлеб. На свадьбах / гуляли, пели и дрались зело —

Яковлев сохраняет внутри себя архаический, посторонний течению литературных времен пласт образности и сам он живой срез этого пласта, как срез дерева с годовыми и вековыми кольцами. Этот неизменный языковой и поведенческий строй – плоть и кровь Яковлева, человека, который лишен всякой необходимости искать, как теперь говорят, национальную идентичность, поскольку он персонально, как ни забавно или ни высокопарно это звучит – та самая идентичность и есть.

И вот теперь сутулюсь, одинокий, / у этих окон и гляжу под ноги / себе, как будто что-то потерял.

Тоской и запустением отмечен / старинный дом… И оправдаться нечем. (…)Небо и земля должны быть связаны, как были они связаны прежде, герой отлично помнит эту связь:

На яблоках настоянный /Сквозил небесный свет / Над древними устоями, / Которых больше нет.»

(…)Вовсе не считаю Яковлева, как теперь принято шуметь в рецензиях ни «титаном», ни «величайшим», для меня несомненно лишь, что это подлинные стихи и я надеюсь, что поэт заслуженно уловил своими сетями малую искорку вечности…

Когда выползал я из ложа прокрустова,то весь мой костяк и стонал и похрустывал —во мне умирала античная Греция.Но северным вьюгам открыл свое сердце я.»

«Смертью тронут…»

Смертью тронут, жизнью траченИ не должен никому,Я бреду рассветом грачьимВ гиблом яблочном дыму.В тихом омуте больничном,Где рассвет похож на бред,Был застукан я с поличнымМедсестрой, идущей вслед.И по зыбким коридорам,Под неоновым дождемВ темном облаке бредовомБыл на пост препровожден.Чтобы заспанный охранник,Отпустил меня за так,Чтоб навек я сгинул в раннихЗябких яблочных садах.

«За калиткой с разбитой щеколдой…»

За калиткой с разбитой щеколдой,И за речкой, где зреет ранет,За счастливой такой и недолгойНашей жизнью, сходящей на нет.За разлукой и мукой кромешной,За судьбой, обрывающей след.И – сквозь свет, проникающий вежды!И – сквозь мрак, проникающий свет!

Баллада о дедушке

Февральской ночью, метельной и длинной,он был унесен оторвавшейся льдиной,гонимой на юг беспощадным норд-вестомк пустым горизонтам, всем бурям отверстым.

Гонимый во тьме этой бурею злою,он слушал, как море у льдины слоенойшипело, взбираясь по каждому слою,и било в подошвы волною соленой.

Он смерть уже видел, когда на рассвете(внезапно студеные черные волнызатихли, как рыбы, попавшие в сети)его обнаружил баркас рыболовный.

Он выжил. Вернулся в родную сторонку,чтоб снова ломать свою долю крутую…Тогда получил он одну похоронку,затем получил похоронку другую.

Был хлеб его – горек. Был день его – темен.Но жить было нужно, во что бы ни стало!Он снова рыбачил. Мотался по тоням.И рвали ветра его парус усталый.

А не было ветра – хватался за весла.Обедал и спал прямо в лодочном трюме.Казалось: навеки работать завелся…Он вырастил нас – своих внуков – и умер.

…Над домом его нынче кружится ветер.И соком земли наливаются груши.Где ставит теперь он свой старенький вентерь?Какая волна его носит и кружит?

Не знаю… Но помню я сердцем ребячьимлицо его смуглое, будто из меди,когда уплывал он за счастьем рыбачьимпо вечной реке нашей жизни и смерти.

«Значит, время пришло…»

Значит, время пришло. И я снова беспомощно болен,и взволнованным сердцем напиться никак не могутеплым ветром, летящим за мной над невспаханным полем,и водой из ручья на весеннем лиловом снегу.

Я хочу, чтоб всегда за рекою поля голубели,и кинжальные ливни хлестали сухую траву!Эту вечную землю я помню еще с колыбели.Этой светлой тревогой я жадно дышу и живу.

Эти песни-ручьи, как во мне, прозвенели над полем.Оттого и слова – и за них я платил не рублем.Оттого я бываю беспомощной нежностью болени в зеленое поле, и в синее небо влюблен.

«Опять на землю льется холод…»

Опять на землю льется холодиз галактических глубин,на крышах сел и в рощах голыхмерцая светом голубым.

Опять летит в ночные далинад Волгой тройка вороных.Звенит, раскалываясь, наледь,храпит, оскалясь, коренник.

И ничего не нужно, кромевот этих яростных конейда месяца в ольховой кроне,да песни и гармони к ней!

И чтоб навстречу – острый холодда степь сияньем голубым!И чтоб горели окна в школах!И чтобы Пушкин был любим!

Украинская ночь

Снова небеса над НезалежнойРвут снаряды – пятерней железнойЗемлю с кровью смешивает «Град».И бессонный снайпер смотрит в оба…Как теперь я буду верить в Бога,Если украинец мне – не брат?!

Если оклеветан и оболганМир, в котором я живу, и волкомВоет ненависть звериным всем нутром,Насылая смерть, тоску и морок?Если ночь июньская, как ворог,Затаилась снова за Днепром?

«Как живем мы в такой огромной стране…»

Как живем мы в такой огромной стране,Где у каждого зверя своя правота,Где июльские ливни гудят в Костроме,А за Волгой звенят от жары провода?

Где у стольких людей – один только Бог,И единый для всех унизительный МРОТ?Как еще ты стоишь на разломе эпох?!И как жив еще твой оскорбленный народ?!

Ходила Богородица по мукам

Ходила Богородица по мукам,По адовым кругам – и с каждым кругомВсе меньше оставалось бренных сил.И плакала, сердешная. И тихоПросила не спешить архистратига.Но шел вперед небесный Михаил.

По тернию, по угольям босымиСтупая ноженьками, думала о Сыне.По зыбям мертвым и пустыням шла,Где ни одной звезды на небосводе,Где страшен гнев, где темен лик Господень,Где участь всех горька и тяжела!

И молнии, разящие из мрака,И вихри, восходящие из праха,И души, вопиющие из ям —Все сердце материнское объемлет,Всем жалобам, мольбам и воплям внемлет.И лик ее любовью осиян.

В кромешной тьме цинизма и безверьяБреду, как пес, мучительно трезвея,На тихий свет, что теплится вдали.Спаси, Пречистая, глухие душиОт муки атомной и смертной стужи.И жажду истины любовью утоли!

Мой кот

Как на голландском полотне,Он проступает в полутьме —Глаза из злата.Который день, который годКо мне приходит этот кот —И нет с ним слада.

Приходит он с ночным дождем,Когда я болью пригвожден,Когда мне тошно.А он, бессмертный, как Енох,Поет, что я не одинок —Он знает точно.

Он знает мир и свет инойИ что сосед мой за стенойНе вяжет лыка.Он древних звезд читает вязьИ всех событий видит связь —Мой кот-мурлыка.

Летят светила в окна к намИ дышит пьяный океанСреди потемок.А он гоняется с волной(И наплевать, что я больной) —Смешной котенок.

Прямой и резкий, как вердикт,Он мне про истину твердит,Впадая в догму…Но, если он, хотя бы раз,Не явится в урочный час,Я точно сдохну.

Этот день