Сказание о сибирском хане, старом Кучюме - Дмитрий Мамин-Сибиряк

Тоскует и Сайхан-Доланьгэ: молодость и красота ей в тягость, потому что и цветы блекнут, когда на них не смотрит горячее солнце. Утешает девушку старая Кюн-Арыг, мать батыря Махметкула.

– - За что ненавидит меня ханша Лелипак-Каныш? -- жаловалась ей Сайхан-Доланьгэ. -- Что я сделала ей?.. Быть женой беззубого старика я совсем не желаю, да и сердце у Кучюма горячее не по годам: сегодня одна жена, а завтра десять новых. Я лучше пойду за степного батыря, которому не на что купить второй жены…

– - Это говорит в тебе гордость, моя красавица, -- стыдила её старая Кюн-Арыг и тяжело вздыхала. -- У всякой девушки своё счастье, а когда состаришься, тогда ничего не будет нужно…

– - Но ведь я ещё молода? Я хочу веселиться… Посмотри, как плачет красавица Сузгэ, которую Кучюм забыл, как и других жён. Она -- гордая киргизка, и Кучюм отбил её у молодого жениха. Спроси её брата, царевича Уразу-Магмета: он знает, как она убивалась в Сузгуне… Лелипак-Каныш утешает себя детьми, а Сузгэ остались одни её слёзы.

По вечерам, Сайхан-Доланьгэ пела старые песни о старых степных батырях, которых любили степные красавицы, и о великих ханах Темир-Ленке, Чингизе, Искандере и Бату. Хорошо пела Сайхан-Доланьгэ, и около неё сбирались все старухи, чтобы поплакать вместе о настоящем горе. На эти песни приходила и Лейле-Каныш, как летит птица к птице, -- она оставляла гордость ханской дочери в своей кибитке. Когда на глазах не было старух, красавицы весело смеялись: их молодая радость плавала поверх горя, как масло над водою. Они обе любили батыря Махметкула и обманывали друг друга, как молодые лисицы, когда они играют на солнце.

– - Зачем мы с тобой не сёстры? -- ласково шептала Лейле-Каныш. -- Мать не любит тебя, а я не могу без тебя жить…

– - И я тоже, -- отвечала Сайхан-Доланьгэ. -- Когда твой отец прогонит казаков, он отдаст тебя в награду Махметкулу за его храбрость… Старая Кюн-Арыг и теперь провожает тебя глазами, как свою молодость. У неё даже глаза слезятся от радости… Не забудь и меня позвать к себе на свадьбу.

– - Это будет, когда лёд на Иртыше загорится огнём, -- смеялась Лейле-Каныш.

Чем казалась веселее Сайхан-Доланьгэ днём, тем сильнее она убивалась и плакала ночью, -- молодое сердце чуяло беду. Шаманка Найдык напрасно уговаривала её -- шептала над ней свои заклинания и осыпала чудесной травой.

– - Твоя звезда счастливая, -- уверяла Найдык. -- И Кукджу тоже говорит, а он всё знает, столетний Кукджу… Он теперь с Махметкулом, как тень вокруг дерева. Кукджу сказал: необыкновенное счастье ждёт красавицу Сайхан, дочь Карачи, и ты можешь спать под его словами. как под крышей из камня.

Не всё говорила Найдык, что знала: обманывала она и себя, и Сайхан-Доланьгэ. Не счастье ждало красавицу, а кровавая беда… Раз вечером, когда Найдык сидела перед кибиткой у огня, в степи показалось чёрное пятно. Все женщины встрепенулись, как спустившаяся на воду стая птиц, когда завидит лодку. Пятно росло и оказалось двумя лошадьми, которых вёл старый Кукджу. Между лошадьми была натянута белая кошма, а на кошме лежал раненый под Чувашьей горой батырь Махметкул. Сам Кукджу вынес его бездыханное тело из жестокой сечи и спас от погони одолевших врагов, -- он на берестяной остяцкой лодке перевёз его через Иртыш. На другом берегу столетний Кукджу хлопотал возле батыря, прикладывая целебные травы к его ранам, и читал свои заклинания, а потом перевёз в той же лодке назад. Три дня и три ночи шли лошади с драгоценной ношей, а Кукджу шёл впереди их и собирал новые травы. Махметкул, усыплённый питьём, лежал как мёртвый. Весь Наоболак выбежал навстречу к шаману, и женщины с воем окружили его. С криком упала на землю Кюн-Арыг, когда узнала. кто лежит в кошме.

– - Он будет жив, твой Махметкул, -- сказал Кукджу, отгоняя любопытных женщин. -- Он искал смерти и не нашёл… Сотни матерей позавидуют твоему счастью, Кюн-Арыг.

Сайхан-Доланьгэ уступила свою кибитку батырю, и когда Махметкул очнулся, -- он узнал ковры с Карача-Куль. Заиграло в нём весело молодое сердце, и снова открылись страшные раны.

– - Вези меня в Искер… -- шептал батырь. -- Хочу умереть на его высоких стенах, а не в женской кибитке.

– - Умрёшь потом, когда придёт время, -- строго отвечал Кукджу и опять дал Махметкулу усыпляющего питья.

Так было нужно… Женщины не смели плакать, и только Кюн-Арыг неотступно сидела в кибитке сына, как птица над выпавшим из родного гнезда птенцом.

Не успели догореть огни у кибиток, как Наоболак опять встревожился, -- вся степь точно застонала под конскими копытами. Заржали лошади, почуяв верховых; и скоро долетел первый топот ханских аргамаков. Это был сам хан Кучюм, бежавший из Искера как загнанный собаками старый волк. В Искере веселились казаки, а хану Кучюму осталась его степь… Степь вспоила и вскормила хана Кучюма, и едет он по ней, низко опустив свою седую голову. Не слышит он ни призывного ржания коней, ни лая сторожевых собак, точно он сам остался в Искере, а вместо него на коне едет его тень. Не слышит он и провожающих его мурз и советников; за ним всё время неслась свита убитых им князей, мурз и степных батырей, под предводительством убитого сибирского хана Едигера и его брата, Бик-Булата… Неслышными шагами они старались обогнать его аргамака и загородить дорогу, но Кучюм точно просыпался и мчался вперёд, как бешеный. Только в виду Наоболака отстала от него эта немая свита, и хан Кучюм вдруг опустился в седле и изнемог. Лучше бы не видели его старые глаза этого проклятого дня, когда казаки овладели его сердцем -- Искером…

– - Хан Кучюм, мы приехали… -- говорил Чин-мурза, ехавший за ним вместе с Хан-Сеидом.

Спешились мурзы и сняли шапки, ожидая, когда сойдёт с седла хан, а он всё сидел и смотрел кругом, точно не понимал, куда они приехали. Женщины не смели плакать, задыхаясь от горя. Когда к ханскому седлу подошла Лелипак-Каныш, Кучюм опомнился.

– - Где Симбула? -- спросил он. -- Я не вижу Симбулы…

– - Она в кибитке, хан.

– - Лучше бы ей никогда не выходить из кибитки, чтобы не слышать о смерти брата, мурзы Булата… Много их там легло в Искере, и только недостаёт моей седой головы.

Кучюм заперся в своей кибитке с Хан-Сеидом и всю ночь не сомкнул глаз. Он то плакал, то жаловался, то просил Хан-Сеида убить его, старого хана Кучюма, не умевшего отстоять своего сердца -- Искера. Хан-Сеид слушал его молча, а потом громко молился. Хан дико смотрел на него и всё прислушивался к тому, что делается в стойбище -- ни в одной кибитке не спали, потому что все или ухаживали за ранеными, или оплакивали убитых. Земля гудела, как живая: это всё бежали со стороны Искера -- кто пеший, кто конный, и всё привозили новых раненых. Чин-мурза распорядился, чтобы женщины не смели громко плакать и тем наводить уныние на живых, но Кучюм послал сказать:

– - Пусть женщины плачут…

Дрогнула даже степь от жалобных криков горевавших женщин… Они рвали на себе волосы, царапали до крови лица и падали на землю, отнявшую у них отцов, братьев, мужей и сыновей. Убивалась и плакала ханша Симбула, которую водили под руки; плакали жёны мурз и простые татарки -- горе сравняло всех, как траву в степи равняет острая коса.

Три женщины мучились в родах: схватилась одна за землю -- от неё произошли китайцы, другая схватилась за дерево -- родились русские, за конскую гриву схватилась третья -- и все ездящие на коне считают её своей матерью. От волка зачала эта третья, и волчья кровь осталась в степи. Поэтому не боится сердце джигита ни волчьих глаз, ни волчьего воя, а в буран оно веселится, как на празднике. У первой матери смирные дети -- не любят войны, у второй матери -- дети бьют только чужих и чужое любят больше своего, а дети третьей матери страшны для всех -- не растёт трава, где они пройдут. Мир принадлежит им, ездящим на коне… Но волчья кровь не знает покоя: когда нет войны с чужими -- бьются свои. Горько оплакивала эта третья мать и раненых, и убитых, и взятых в плен. Она всё была дома, в своей кибитке, а кровавое горе ходило бураном по степи из конца в конец.

Так было и теперь… Чужая беда радуется в Искере, а своя беда собирается в степи, -- молодой хан Сейдяк вышел из Бухары, молодой хан Сейдяк хочет докончить то, что оставалось ещё от казаков. Поднялась опять кость Тайбуги, и крепко задумались самые храбрые мурзы старого хана Кучюма.

– - О, пророк, да благословит бог Сеида и да приветствует! -- говорит хан Кучюм Хан-Сеиду, -- ты пришёл ко мне из Ургенджа, тебя послал бухарский хан Абдулла-хан… Зачем Абдулла-хан выпустил из Бухары молодого Сейдяка? Вместо одного врага, у меня теперь два… Это казакам на радость, когда две кости схватятся в степи.

– - Бог велик, хан Кучюм, а будущее неизвестно, -- отвечал Хан-Сеид. -- Вот ты жалуешься как женщина, которая умеет только прясть шерсть… Делай то, что делал: ты стоишь впереди всех. Не бойся ни молодого Сейдяка, ни ногайской орды -- у каждого своя дорога. Не всё ли равно: одна или две беды…