Где валяются поцелуи. Париж - Ринат Валиуллин

– Трудно устоять перед настоящим обаянием, я же говорила, – радовалась своей маленькой победе Фортуна.

И действительно, – от дома, в котором жил я, прямо перед носом нашей машины, «Фольксваген», включив белые огни, начал сдавать задом. Опель занял его место. Павел заглушил мотор и тех троих, что плескались на волнах «Радио на троих».

– Приехали. Здесь я живу.

Весна напала неожиданно, сзади – сбила с ног. Я не сопротивлялась и полетела. Вместе с птицами в небе. Птицы собирали мед – они сошли с ума. Наконец-то тепло! Наконец-то весна! Душа поет, гормоны танцуют. Думала, только меня так накрыло, выглянула в окно – а там уже целый ансамбль песни и пляски таких, как я.

– Может, сегодня на башню заберемся?

– Далась она тебе, эта заноза в одном месте Парижа. Почему тебя туда так тянет?

– Мне надо купить рассады. Эйфелевы башни буду высаживать на свои Елисейские Поля.

Пьер не всегда понимал, что имела в виду Катя, и дело было не в ее безупречном французском, на который она потратила большую часть своего детства, а скорее в ее буйной фантазии, куда Пьеру не всегда удавалось проникнуть. В этом случае он соглашался: «Оui. Оui?» – или отделывался компактной, как зонтик, улыбкой, доставая и открывая ее по необходимости и без.

– Стоит только посетить Париж, как понимаешь, что своей башней Эйфель имел и будет иметь воображение каждого.

– Оui, – снова согласился Пьер.

– Что, «оui»? Эйфель – половой гигант. Он поимел своей железной штукой весь мир.

– Здесь я бы с тобой поспорил.

– Прямо здесь?

– Лучше там. Это минут 30 на машине. Ты сама все увидишь. Сегодня я покажу тебе Париж целиком и полностью, глазами птиц.

Монмартр – словно гигантская лестница одного здания, поросшего травой, асфальтом, булыжником и туристами, на лестничных клетках которого квартировали мастерские, музеи, кабаре, булочные, кафе, рестораны, клубы, магазины, а между ними застыли скульптуры. По лестнице двигались туристы, по артериям они поднимались все выше, на самый верхний этаж, на холм, по венам спускались вниз. Как здорово здесь разобрались с пространством, будто попросили дизайнеров из ИКЕИ, чтобы те встроили все шкафчики, полки, антресоли как можно эргономичнее. Даже деревья вытащили длинные худые шеи из булыжных воротников навстречу солнцу. Каждый ствол на своем месте, стройные, словно фонарные, светящиеся хлорофиллом.

– Я устала, – повисла на перилах бесконечной лестницы вверх Катерина.

– Еще немного, – вернулся назад Пьер, который увлекся подъемом и оторвался от Кати. Он взял ее за руку и притянул к себе. В поцелуе закрыл глаза, она – нет. «Уснул», – пошутила про себя Катя. Сейчас они стояли и целовались на лестнице эскалатора, рядом люди ехали вверх, глядя на нее и улыбаясь. «Любуйтесь, пока я любвеобильна», – помахала Катя рукой этой группе китайских туристов за спиной Пьера.

– Еще немного, и я умру здесь, – забирались они все выше.

– Рано, там сверху есть собор.

– Спасибо, ты сегодня добрый.

– Не добрый – практичный.

– Веришь?

– Верю, но хожу редко.

– Почему?

– Не хочу навязываться. Некоторым нужно приблизиться, чтобы почувствовать, я и так его чувствую.

Скоро мы оказались на верхнем этаже холма, было видно, как режет город Сена на части – историческую и современную, здания-отцы и здания-дети, последние казались скучными, однообразными. Здания-батоны серого хлеба, лишенного изюминок. «В каждом кто-то живет и говорит по-французски со своими насущными проблемами», – думала про себя Катя. Казалось, ей слышна была их французская речь, а голос Пьера, что показывал сейчас, где находится Центр Помпиду и Латинский квартал, остался где-то за кадром, будто Пьеру выключили звук. Рядом томился на солнце храм. Храм был нарядный, белый, словно вырезанный из ватмана и наклеенный на голубое небо.

– Это базилика Сакре-Кёр, одна из самых высоких построек в городе, не уступающая даже самому холму, – снова включился звук у Пьера.

– Сколько метров? – просто так, по-детски спросила Катя.

– 130. Но прелесть ее не в высоте. Здесь тусовка. Здесь очаг творчества. Здесь склады художников и музыкантов, – пытался подражать ее цинизму Пьер.

– Только не включай гида, пожалуйста.

– Устала?

– Я люблю бульвары, только не в горку. Очень трудно наслаждаться видами, когда ползешь в гору, да и вообще наслаждаться.

– Машина – мой любимый транспорт. Хотя со своей я рассталась.

– Неужели моя была лучше остальных?

– Нет, был еще один… «Фольксваген», один «Мерседес», даже «Порше», – назвала наугад марки машин, которыми грезил в свое время ее муж, Фортуна. Она снова оказалась под дождем: «Куда вас подбросить? – остановилось возле нее такси. – Не важно. Чтобы полетела». После этих слов трапеция двери вновь встроилась в кузов авто, оставив ее, Фортуну, под дождем.

– Ей хотелось все бросить и улететь, – произнесла она вслух.

– Кому? – не понял Павел.

– Руке. Вчера в парке она так и сделала.

– Кто?

– Моя рука. Она так и сделала, но улетел он – шарик.

«Какой шарик? Может, она имеет в виду голову? Может, у нее вчера сорвало крышу?» – думал про себя Павел, настороженно глядя на ночную гостью.

– Прежде чем бросать, надо определиться, кто из вас легче, кто из вас воздушный.

– А шарик откуда?

«Похоже, речь о каком-то мужике. Видимо, разругалась вчера. Зачем я только остановился? Романтики захотелось. Теперь она начнет названивать своему. Потом они помирятся, придется везти ее домой. А может быть, поссорятся в пух и прах, так что тот приедет за ней сам. Начнет ревностно выяснять руками, кто я такой. Потом накинется на нее. Она, защищаясь, начнет палить почем зря из своей пушки…»

– Подарили на входе в парк, – оборвала цепочку его опасений Фортуна.

– Все как в отношениях. Удача осталась на обочине, – посмотрел на свой кофе Павел.

– Нет, на обочине осталась я.

– Вы всегда такая странная? – оставил Павел кофе, пытаясь сосредоточиться на доказательстве возникшей из ниоткуда теоремы.

– Нет, только под дождем с незнакомыми людьми. Моя странность – это защита.

– Я бы назвал это теоремой, которую надо доказать. Это профессиональное.

– Или Джокондой, которую надо украсть. Это от Маяковского.

– Хорошо, диковинкой – устроит? – подлил еще кофе Фортуне Павел.

– Дикостью – это правильное название. Как корабль назовешь… – стала она толкать по чашке несколько пузырьков, пока те не лопнули.

– Имя решает все.

– Я вот тоже сначала хотела свое поменять. Думала, вот стукнет 16 – обязательно поменяю.

– А чем вам оно не угодило? Не везло?

– Просто странное.

– Диковинное, – радовался чему-то Павел. «Зря кипишился, с головой у нее все в порядке».

– Может, мороженого? – не дожидаясь ответа, Пьер уже заказал два у продавца, который ловко надувал при помощи круглой железной ложки маленькие шары холодного счастья и прикреплял их к вафельным рожкам.

– Вкусное, а главное холодное, – облизывала свой малиновый шарик Катя.

– Идем на спуск, дальше площадь Пигаль, – неловко махнул рукой Пьер. Его мороженый шарик улетел в кусты. Пьер недоуменно заглянул вовнутрь пустого рожка.

– А почему Пигаль? – протянула ему свой шарик Катя.

– По фамилии скульптора, – укусил он его нарочито жадно.

– Как скучно, – держала она строго линию цинизма, пытаясь довести его до крайней точки, чтобы, если что, можно было бы с чистой совестью вернуться назад, на Родину, с вердиктом: «Не получилось. Разные менталитеты».

– Вуаля! Площадь Пигаль – центр всего этого безобразия.

– Пигалица, – выкинула, как исчезнувшую иллюзию, бумажку от мороженого Катя.

– Неужели вы не ходили по бабам?

– По бабам – нет. Бывает, зайдешь к женщине в душу ненадолго, а там уже куча мужиков и все смотрят на тебя подозрительно: «Мы думали, ты будешь умнее».

– А бывает – она к тебе и начинает заниматься фитнесом.

– Ты про тех, что крутят динамо?

– Именно.

– И с вами такое случалось?

– Конечно. Сижу, пью кофе, а тут она… садится за соседний столик. У меня сразу потекли стихи. Я даже готов был писать в стол, лишь бы это был наш с нею домашний стол. Она смотрела на меня. Я улыбался ей и так и эдак, она – красивая стена. Вот это выдержка – лицо ее не шелохнулось ни чертой. Я не понимал, в чем дело. Потом оглянулся и увидел за мной табло с расписанием. Вот так и в жизни бывает – думаешь, что она тебя почти любит, а на деле ей нужно совсем другое табло.

– Забавно. Если вы это только что придумали.

– Я никогда не вру, – рассмеялся Павел.

– Врать и придумывать – это разные вещи.

– Вещи разные, но носить приходится вместе, – посмотрел Павел на незнакомку так, будто увидел в ней знакомую. «Ей просто необходимы были перемены в жизни… между уроками, которые преподносила жизнь». – А кто вам поставил этот диагноз?