Дядюшка Наполеон (пер. Н.Кондырева, А.Михалев) - Irag Pezechk-zod

– Вы только себе представьте… Во время битвы при Казеруне меня ранило. Я упал между двумя большими камнями… А пули дождем – и с этой стороны, и с той… Я лежу при последнем издыхании, а на меня уже с неба вороны и стервятники целятся. И вдруг откуда ни возьмись появляется мой ага – дай ему бог счастья, сохрани его в здравии и благополучии!… Пробрался он сквозь град пуль и – прямо ко мне. Герой, каких мало! Взвалил меня себе на спину и потащил. А тащить-то далеко. Но пока мы не добрались до своего окопа, ага меня ни разу на землю не опустил… По-вашему, человек такое забывает?

Все мы с волнением слушали рассказ Маш-Касема. И лишь, когда он замолчал, обратили внимание на дядюшку. Гневное выражение исчезло с его лица. Он стоял, устремив взор куда-то далеко, и, казалось, видел сейчас перед собой поле боя. На губах его играла мягкая, спокойная улыбка.

Маш-Касем, от которого также не укрылась перемена в дядюшкином настроении, проворковал:

– Если б не ага, покоился б я сейчас в сырой земле, как бедняга Солтан Али-хан!

Дядюшка задумчиво прошептал:

– Бедный Солтан Али-хан! Я ведь и его хотел спасти, но не успел… Да простит ему господь грехи его…

Этими словами дядюшка официально признал, что Маш-Касем сражался под его началом. Человек, еще совсем недавно категорически утверждавший, что в то далекое время не был даже знаком с Маш-Касемом, с этих пор в бесконечных рассказах о боевом прошлом начал именовать Маш-Касема своим ординарцем и даже иногда просил его напомнить, как звали того или иного из персонажей, или уточнить названия населенных пунктов. Более того, целых два года после этого эпизода дядюшка заставлял Маш-Касема рассказывать при гостях и родственниках, как тот был спасен от смерти, и таким образом Маш-Касем, самым большим событием в жизни которого, как слышали мы от него в детстве, была схватка с бродячими собаками в Куме, занял место в ряду героев сражений при Казеруне и Мамасени.

Вот и сейчас Маш-Касем увлекся описанием Казерунской битвы, а я, не дослушав его, потихоньку вернулся домой.

В результате долгих и мучительных раздумий я пришел к выводу, что действительно влюбился в Лейли. Окончательно я убедился в этом вечером, когда к нам заглянул продавец мороженого, и я охотно отдал половину своей порции Лейли, вспомнив при этом мудрые слова Маш-Касема: «Когда ты влюблен, то готов подарить своей любимой все богатства мира, будто ты шах какой…» До сих пор не было случая, чтобы я с кем-нибудь поделился мороженым. Постепенно я обнаружил у себя все признаки и симптомы влюбленности, о которых говорил Маш-Касем. Если Лейли не было рядом, я и на самом деле ощущал в сердце какой-то холод, а когда я ее видел, жар моего сердца заставлял гореть даже лицо и уши. Пока Лейли была перед моими глазами, я забывал о роковых последствиях любви. И только по вечерам, когда она возвращалась к себе, а я оставался один, меня охватывали раздумья о губительной силе этого чувства. Но через несколько дней мои опасения ослабели. Даже по ночам меня теперь не очень-то одолевали страхи, потому что ночи были заполнены воспоминаниями о встречах с Лейли днем. Один из наших родственников, служивший в министерстве иностранных дел, привез дядюшке из Баку несколько флаконов русского одеколона. Благоухание, исходившее от Лейли – а она душилась именно этим одеколоном, – иногда оставалось на моих руках, и я в таких случаях не желал их мыть, боясь, что смою запах Лейли. Постепенно я почувствовал, что мне доставляет наслаждение быть влюбленным. После терзаний первых двух-трех дней я был теперь счастлив, но все же в глубине души ощущал некоторое беспокойство. Мне хотелось узнать, а влюблена ли в меня Лейли? Вообще-то я чувствовал, что так оно и есть, но хотел быть уверен.

Однако, несмотря на эти сомнения, дни проходили для меня вполне радостно. И светлый небосвод моего счастья омрачался облачком лишь в те минуты, когда я начинал думать, а не пронюхал ли о моей тайне дядюшка. Иногда мне снилось, что он с ружьем в руках стоит у меня в изголовье и сверлит меня гневным взглядом. От ужаса я просыпался в холодном поту. Хотя я старался не думать о том, чем завершится моя любовь, все же я был почти уверен, что дядюшка ее не одобрит. Между дядюшкой и моим отцом издавна существовала неприязнь. Во-первых, дядюшка с самого начала был против того, чтобы его сестра выходила замуж за моего будущего отца. Он считал, что его семья – благородных кровей, а союз, по его собственному выражению, «аристократки» с простым смертным, да к тому же родом из деревни, абсолютно недопустим. И если бы брак моих родителей не был заключен еще при жизни дядюшкиного отца, он, наверное, вообще бы не состоялся.

Во-вторых, мой отец не выказывал должного уважения к личности Наполеона и на разных семейных сборищах – иногда даже в присутствии дядюшки – отзывался о нем, как об авантюристе, навлекшем на Францию немало бед и позора. Дядюшка считал эти высказывания величайшим преступлением, и именно в них, по-моему, крылась основная причина конфликта.

В обычных условиях этот конфликт, естественно, носил скрытый характер и вспыхивал ярким пламенем лишь в особых случаях, чаще всего за партией в нарды, но спустя несколько дней, благодаря вмешательству родственников, все снова возвращалось в прежнюю колею. Нас, детей, мало трогали распри дядюшки с отцом, потому что мы были заняты своими играми. Но после того, как я понял, что влюбился в Лейли, их взрывоопасные отношения стали тревожить меня чуть ли не больше всего на свете. И, к несчастью, вскоре между дядюшкой и отцом разгорелась бурная ссора, повлиявшая на всю мою дальнейшую жизнь.

Инцидент, вызвавший новый подъем застарелой вражды, произошел в доме дяди Полковника.

Шапур, сын дяди Полковника, – все родственники, следуя примеру дядиной жены, называли его просто Пури – только что окончил университет, и уже с начала лета пошли разговоры о пышном званом вечере, который дядя Полковник намеревался устроить в честь своего дипломированного сына.

Зубрила Шапур, то бишь Пури, был среди нашей обширной родни единственным, получившим высшее образование. В «аристократической» семье дядюшки дети обычно завершали курс наук в третьем или четвертом классе средней школы, и поэтому диплом Пури стал событием первостепенной важности. Все родственники только и говорили что о гениальности Пури. Хотя ему едва исполнился двадцать один год, из-за высокого роста и сутулости он казался старше своих лет. Как мне думается, Пури не был умен, просто обладал отличной памятью. Заучивал все назубок и получал хорошие отметки. До восемнадцати лет мать переводила его через дорогу за ручку. В общем-то, Пури не был уродом, но зато слегка пришепетывал. Все родственники – а дядюшка в особенности – прожужжали нам уши о гениальности Пури, и мы между собой дали парню прозвище «Светило». Нам столько раз говорили о пышном вечере, который дядя Полковник устроит в честь своего Светила, что эта тема занимала нас все каникулы. Наконец было объявлено, что торжество приурочат ко дню рождения Пури.

Впервые в жизни я готовился к походу в гости целых полдня: сходил в баню и в парикмахерскую, выгладил рубашку, брюки, начистил ботинки ваксой – в общем, приготовления заняли у меня все время до вечера. Мне хотелось предстать перед Лейли в наилучшем виде. Я даже вылил на себя часть содержимого из маминого флакона духов «Суар де Пари».

Дом дяди Полковника стоял в том же саду, что и наш, но был отделен деревянным забором.

Дядя Полковник на самом деле был не полковником, а майором, но несколько лет назад, а точнее с того времени, когда, по его собственным подсчетам, он должен был получить очередное звание, по негласному приказу дядюшки Наполеона, неожиданно обратившегося к нему со словами: «Послушай, братец полковник», – вся наша семья стала называть его полковником и за глаза и в глаза.

Войдя во внутренний дворик дяди Полковника, я начал шарить взглядом среди гостей. Лейли еще не было. Зато мне сразу бросился в глаза Светило Пури. На нем была белая рубашка с пристяжным полосатым воротничком и жуткого цвета галстук.

Отведя взгляд от воротничка и галстука Пури, я обратил внимание на «оркестр» из двух музыкантов, сидевших в стороне от гостей, рядом со своими инструментами – таром и тамбурином. Перед музыкантами стоял маленький столик, на котором лежали фрукты и сладости. Человек, игравший на таре, показался мне знакомым. Приглядевшись, я узнал в нем учителя арифметики и геометрии из начальной школы. Позже мне стало известно, что скудость учительского жалованья заставляла его подрабатывать на вечеринках. Толстый слепой тамбурист заодно выступал и в роли певца. К восьми часам вечер был уже в разгаре, и «оркестр» время от времени услаждал слух гостей ритмичными мелодиями и песнями. Мужчины столпились в углу сада, где стоял стол с крепкими напитками. Я то и дело запускал руку в вазы со сладостями и фруктами и каждый раз брал по две штуки: одну давал Лейли, другую съедал сам. Керосиновые лампы заливали весь сад светом, и поэтому я поглядывал на Лейли с величайшей осторожностью и старался угощать ее сладостями незаметно. Светило Пури бросал в нашу сторону злые взгляды.