Хроника Колхиса - Вакели

Вот со Сфинкс Геракл оплошал, не дотянулась рука: самую смышленую из дочерей Тифона, любознательную пышногрудку нашу, Гера послала к фиванцам – вершить справедливый суд (за мужеложество и совращение малолетних, прошу отметить).

Эдип, кровосмеситель, довёл деву-львицу до самоубийства, правда, и ему воздалось: сам себе блудодей вырвал глаза, а мамочка его, чадосовратительница, глядя на слепого любовника – повесилась.

Остался Колхис один-одинёшенек, без родни (если не считать стенающего в Тартаре родителя, да калеки Кербера, в Аиде раны зализывающего), без крова, меч над головой занесён (вернее – дубина, этот урод и оружие себе по уму подобрал), только и спасение, как говаривают в Илионе – покинуть своих Пенат.

Дистопия – изображение опасных, пагубных последствий, связанных с построением общества, соответствующего тому или иному социальному идеалу.

Медуза – дочь Форкия и Кето, старшая из Горгон (стражи Пупа Земного – Еврипид), сестра Эхидны.

… совершив возлияние зоркому богу… – в догомеровские времена, отходя ко сну греки обращались с молитвой к Гермесу.

Эврисфей – царь Тиринфа и Микен. Геракл по указанию Дельфийского оракула в течении12 лет служил Э.

Пенаты – домашние божества троянцев. Эней вывез П. из горящей Трои, доставил в Италию, после чего произошла «популяризация» П. в Ойкумене.

Метабола

Край покинуть родной, тебя вскормивший, и хлеба

У незнакомца просить – наигорчайший удел.

Дождался я дня, когда Нот быстрокрылый, Борея сразив, устремился к могучему Гему, встал на крыло и отдался потоку. В Иллирии путь преградил мне кудесник Зефир: не противясь велению птицелюбого мужа, повернул на восток.

Над водами Понта, над степями Тавриды, парил я, беспечный, теснимый Аргестом… нет, каков стиль, разрази меня Высокогремящий! Великого рапсода лишилась Апия – Колхиса, последнего Тифонида. Помнится: Эвлопа-фракийца, шутя, посрамил я, когда сей выскочка затеялся состязаться со мной в Митилене: тужился, бездарь, формингу терзал, путался в кратких и долгих слогах, так и не смог разродиться стройным триметром. Меж двумя ритонами пенистого лесбосского сложил я тогда элегический дистих – бежал сын Мусея с позором, лик сокрывая полою хитона.

А вот, к примеру, не далее как в прошлую ночь, соком лозовника сон призывая, тряхнул стариной, и дифирамбом восславил колхидского Вакха:

О, гряди Бериконис благой,В град Аэта,В град златой!О, гряди, в кругу сатиров беспечных,Бешено ярый,В шкуры одетый,С жезлом волшебным,Юноша славный!

Ведь прелесть, Пан меня забери! Мальчишке Орфею запросто можно нос утереть…

Ладно, вернёмся к подсчёту наших баранов, кстати, поговорка, поговоркой, а именно бараны, вернее – белая россыпь на муравчатых склонах, что, словно перси Анадиомены, выступили из пены морской на пути, привлекли взор мой, отчего, умерив силу крыльев, опустился я с высоты, и вот: сотня премилых овнов щиплет сочную травку, да под раскидистым дубом дремлет юный пастух.

Уже уселся я чуть в сторонке, предвкушая обильный обед, набежавшую слюну проглотил, и тут дуновение Эвра божественным ароматом меня одарило; тотчас же, забыв про голодный живот, взлетел к облакам, поспешая к востоку, по зову томящейся девы:

Сражаясь с порывами встречного ветра,По гулким ущельям, меж гор, сквозь теснины,Летел я к истокам реки, что зовётся – Араг.И здесь, у опушки покойного леса, нашёл яПирцецхли, смуглянку…

Всех козней бессмертных лукавый Эрот ты страшней —Стрелок златокудрый многоискусный,Кого – богиня в лёгких сандалиях,По радуге снизойдя – от Зефира,Всевластную силу родила, Ирида!

Сражённый стрелой вечноюного лучника, ступил я нетвёрдой ногою и молвил:

Дева, чья кожа, как воронь черна,С улыбкой нежной! Очень мне хочетсяСказать тебе что-то тихонько,Только не смею: мне стыд мешает…

Свернулась плутовка змеёй, очами сверкнула:

– Скажи, коли смелости хватит.

В бурной реке пересохшее горло смочив, я продолжил:

В почке таится ещё твоё лето, но соком весеннимНалитый темнеет уже виноград. И если, спасаясь,В родник обратишься Аретузе подобясь,Потоком я стану пенистым, чтоб струи твои,Собою накрыв, поглотить.

Прикрыла Чернушка глаза, когтистой ладошкой ко мне потянулась:

Твой приход – мне отрада. К тебеВ томленье жарком стремилась.Ты жадное сердце моё – благо странник, тебе!Любовью сожжёшь!

Что добавить? – Словно ветер с горы на дубы налетающий, души потряс нам всесильный Эрот…

Пока бы клейким листом прорезались набухшие почки, и травы, стеблями сплетаясь, окрест поднимались, укрывшись в чащобе, слагали мы песнь пенородной богине. Но, только лишь день уступил первый час свой, и ночь этот дар приняла благосклонно, разъяла Чернушка пояс красы:

В жаркую пору, в роще священной,Полнились сердца наши жаром любовным.Уж лету на смену зима подступила,Суровый Борей снегопады сулит,Нахмуря седые, косматые брови,Лес в иней метель поспешает одеть.Уйдём же в низину, на землю Колхиды,Где: гроздь пригибает лозу на холмах,Пастух сберегает стада на лугах,И море играет на мягких песках,На брег набегая…

И вот мы уже, предводимые Эвром, парим над стремниною мутного Кира; манит нас ущелье, где твердыня Сарпон проход охраняет к владеньям Аэта. Напитанный силой вершинных снегов, здесь:

Фасис широкий, изумруднобережныйВ лазурную зыбь устремляется к морю,Пенясь и скользя по цветущей равнине…

Будь жива матушка, удостоился бы Колхис похвалы, ведь её стараниями – пристрастна была покойница к стройному слогу – приобщён я был в отрочестве к таинству стихосложения. И опять роковое стечение: сладкоголосый Лин, наставник мой, взялся сдуру за обучение Геракла, и им же был умерщвлён, за то, что признал ученика бестолочью несусветной…

Но, вернёмся к нашей хронике: прилежно исполнив службу поводыря, Чернушка завлекла меня к склону Амаранта, тому, что в вечернюю пору согревается последним лучом нисходящего к гребням морским Гелиоса. Здесь, огородившись скалистым уступом, затаилась пихтовая роща, рядом – лужайка цветом богатая, с отрога густолиственный лес подступает, и грот преуютнейший выбит Зефиром в скале. Узрев чарующий уголок, тут же сложил я простую эклогу:

Вот звенит в прохладе ветвей серебристыхСо скалы низвергаясь ручей сладкозвучный,И с дрожащей листвы истекает сонноТомная дрёма…

Однако подруга милая пресекла восторженные речи мои, повелев немедля отправляться на розыск съестного, а когда, разжившись жирным барашком, вернулся я в гнёздышко, ждал меня дар от Чернушки – свежеснесённое яичко, размером с добрый валун

Первенца мы нарекли Индикос. Красавец вылупился: глаза цвета неба, стройные ножки, головка оленья, поверх чешуи – руно серебрится, а во лбу – витой рог длиной в локоть (не иначе – от тётки, усопшей Химеры, наследство).

Следом Авпия-кареглазка подоспела: эта – вылитая Чернушка, разве что характером поноровистее. А ещё год спустя, опять разродилась дева моя, и явилась на свет быстрокрылая Паскунджи.

Весь погрузился я в заботы – одним разбоем такую ораву не прокормишь, пришлось наниматься на службу к Аэту. Определил меня владыка командовать дворцовой стражей да рекрутов обучать ратному делу.

Аэт – щедростью славен, зажили мы сытно, в достатке: ягнята, телки, пенистый нектар Берикониса (тщетна похвальба маронейцев – в сравненье не подходят их вина с багряным соком колхидской лозы). Кудряшка Медея к нам привязалась: не раз, одолев крутую тропу, гостьей являлась в наше жилище. Сердце я радовал, глядя, как Индикос, склоняя изящную голову, срывает на лужайке медоносы, а Авпия сплетает для царевны венок.

Да, а по поводу медоносов и мёда – моя вина, каюсь, но – не было у Колхиса-сиротинушки злого умысла, по воле случая занёс я в Киркеаду семя цветка, что назвали после в мою честь. Когда на острове, что встретился мне посреди Понта, высматривал я овна, дабы подкрепиться, тогда и приметил те цветы – со стеблем высоким и бледным венцом. Не иначе – под чешуйки на шкуре моей попало семечко-другое, ибо, по рождению Авпии уже кругом нашей рощи те же головки поднялись, а на следующую осень ближние луга сплошь пошли белым крапом. Пчёлам пришельцы пришлись по душе, только вот мёд киркейский с той поры горчит, пьянит, как вино, и в тягостный сон погружает.