Час шестый - Василий Белов

— Евграф да Анфимович, ты ли это? — Обрадованный Нечаев остановил кобылу.

— Я! — распрямился и торжественно выдохнул Евграф. — Доброго здоровьица, Иван да Федорович.

Нечаев спрыгнул с телеги и расцеловался с Евграфом.

— Садись! — Нечаев был рад Миронову как ребенок. — Да сними пинжак-то, ведь жарко.

— Иванушко, пар-то костей не ломит!

Евграф взобрался на телегу. Нечаев погнал вскачь. Телега заприскакивала на крупных камушках, лошадь вспотела.

— Иван да Федорович, останови, побереги животное! — взмолился Миронов.

Нечаев слегка приструнил кобылу и на ходу рассказал, что ездил в Ольховицу за новыми косами:

— Вот ведь, Анфимович, как дело устроено. Кобыла-то нонче не моя, колхозная. А к дому каждый день прибегает, встанет у крыльца и стоит, плачет…

— Неужто?

— Вот, не сойти с места! Жёнка ей хлеба вынесет да и сама разревится…

Нечаев перевел кобылу на шаг.

— А чего Зырин-то, торгует ли? — меняя тему, спросил Евграф и снял свой видавший виды зипун.

— Володя у нас опеть счетоводничает, лавку сдал Зойке Сопроновой. Ну, а Зойка за товаром не ездит, Игнаха не разрешает.

— Это пошто эдак?

— А на передок слабовата! — рассмеялся Нечаев. — Слыхал ты, как он ее в прошлом-то годе ухрястал? Ну, да откуды тебе слыхать… Бабы судят: сперва он ее на поветь за волосьё выволок, а после и зуб вышиб…

— Да за што это он ее? — удивился Евграф.

— Ну, значит, было за што! И сам вдругорядь хотел уехать. На судострой. Да, говорят, райком запретил. Сельку из дома вытурил, иди, грит, куды хошь. Ну, а Селька-шило и сам давно партейный… Ему Митя Куземкин — р-раз, и благословил, как бедному алименту, роговскую зимовку.

— Роговскую? — Евграф окончательно поник головой…

На что он надеялся? Ясно ведь было и раньше, что роговское подворье вот-вот разорят. Нечаев рассказывал:

— Верка Рогова с ребятишками нонче в бане живет, как Носопырь. А про Носопыря-то знаешь ли? Схоронили еще до Троицы. В Шибанихе еще одна квартера освободилась. Носопырская баня…

— Царство ему Небесное, светлое место, — перекрестился Миронов. Евграфу невтерпеж было узнать про свою Марью да про Палашку с маленьким Виталькой, а Нечаев неожиданно затих и начал из стороны в сторону водить головой. Он по-собачьи принюхивался, чуфыкая носом, но Евграф этого не заметил…

— Да… Сельку, значит, поселили наверх, в двухэтажную роговскую избу, а нижнюю-то половину занял тавариш Лыткин. В передке, в летней горнице, сделали было кантору, от Жучка-то отступились. Жучок оборону держит. Да зимой холодно в роговском передке, — громко рассказывал Нечаев. — Кантору, Евграф да Анфимович, устроили нонче в твоем дому…

— Неужто? А Кешу куды?

— Кеша с семейством тут при доме и оставлен, вроде прислуги, — рассмеялся Нечаев. — Сторожит, значит, бумаги и председателя тавариша Куземкина.

— А какая должность у самого-то Игнатья?

— Этот пока без должности, ждет указу из райёна. Вроде бы на сельпо метит…

Дивился Евграф таким новостям, не успевая вникать. Про дом Роговых и вовсе пропустил мимо ушей. Очумел. Не успел спросить ни про Ивана Никитича, ни про его зятя. Нечаев же, неожиданно, не останавливая кобылу, выскочил из телеги. Некоторое время он шел рядом, потом отбежал в сторону:

— Как поедем, Анфимович? Низом аль верхом? — кричал он издали.

— Давай берегом. Косит народ-от?

— Второй день! — издалека, с другого края дороги отозвался Нечаев. — И твою Палашку на пожнях увидим. Марья с робенком сидит, а Палагая косит. Знают оне, что домой-то едешь?

— Что ты, чудак, откуда им знать. А ты чево от меня далеко ушел? Иди поближе. Расскажи про Судейкина да про Жучка. И про всех крещеных…

— Киндя-то? Какой был, такой и есть. Всё частушки поет. Я на евонном Ундере весной пахал. Киндя пахать не стал, говорит: отняли мерина, дак пусть на ем сами и пашут. А я, понимаешь ли, попросил было у Митьки свою лошадь, дак нет! Ты, грит, ее будешь жалеть и меньше напашешь. Вот, грит, бери Ундера. Ну, я и согласился… Только калач у хомута разъехался. А новый хомут на такого верзилу никто не припас. Наверно, и в Вологде таких хомутов нету. Ты, Анфимович, бери вожжи-то в руки да сам и правь.

Евграф прибрал вожжи. Нечаев же все так и шел по другому краю дороги. Евграф стыдился ехать в чужой телеге и тоже слез, пошел рядом с Нечаевым. Кобыла сама знала, куда ступать. Но отчего Нечаев чуждался Евграфа? Рассказывал про Шибаниху хорошо, а сам держался опять на порядочном расстоянии…

Трава по обочинам и дальше по низовью была густа, высока, но она еще не роняла семя на землю. Косить было рано… Кукушка закуковала совсем рядом в березняке. Река пронзительной синью обозначилась за кустами, в просветах шумящих от летнего ветра осиновых и березовых веток. Пахнуло речной прохладой. Но молодые оводы, не боясь прохладного ветра, гудели вокруг.

Кобыла, подгоняемая оводами, ступала споро, без понуканья. Евграф заметил, как Нечаев опять оставил его и перешел ближе к телеге. Евграф хотел было рассказать про свои приключения. И вдруг понял, почему Нечаев держится на расстоянии… Приближались шибановские покосы. Краснея от стыда, Евграф Миронов не стал спрашивать, отчего косить вышли раньше Петрова дня…

Приближаясь к шибановской пустоши, Иван Нечаев рассказывал про остальные новости. Главная новость была в том, что Самовариха (в чьей избе жило семейство Евграфа) ни в какую не хотела вступать в колхоз. Одна единоличница осталась на всю Шибаниху! Носопырь и тот перед смертью подал заявление в колхоз. Киндя будто бы говорил на собрании, что Носопыря в колхоз принимать нельзя, потому что он холостяк. Мол, когда женится, тогда сразу и примем, но и Носопыря приняли единогласно, без всякого пая. В Ольховице было будто бы еще два подворья, которые никак не хотели вступать, но их приглашали всякими способами. То налогами, то в потребкооперации не отпускали товар, то обзывали буржуйским охвостьем и пропечатывали в районной газете. Но Самовариха, по словам Нечаева, и в ус не дула. Ванюха вроде бы завидовал ей. Лошадь была у нее хорошая, весь навоз из хлева за один день с Палашкой вывезли. Самовариха и паренину свою вспахала первая, а косить будто бы не спешила, ждала, когда созреет трава, а сама ходила к осеку.

— Дак с кем робенок-то? — спросил Евграф.

Нечаев сказал, что с девчонкой дома сидит Марья. Миронов так и обмер. Растерялся. «С какой девчонкой? Неужто Палашка, пока он в тюрьме сидел, второго примыслила? Кто? Какой прохвост сунулся по проторенной дорожке? Тот же Микулин? Позор на всю мироновскую породу…»

— Вроде ведь один Виталька-то был… — робко, с надеждой произнес Евграф.

— Какая Виталька? — ничего не понял Нечаев. — Ведь Марюткой девку зовут.

У Евграфа отлегло от сердца. Он сделал вид, что все правильно, девку зовут Марюткой. Но через какое-то время забылся и снова проговорился, называя внучку Виталькой…

А Нечаев, заглушая своим голосом ветряный березовый шум и близкий, такой веселый голос кукушки, на всю пустошь кричал, докладывая Евграфу про иные шибановские и ольховские события:

— Значит, что я тебе скажу, Евграф да Анфимович! Мельницу довели до ручки, ключи отдают кому попало. Ну и беда! Камень, на котором вал-то крутится, мазью помазать некому, а день и ночь мелют. Аж дым пошел! Да и мази колесной в колхозе нет. Ни одной кубышки! Я поехал за мазью к Митьке Усову в Ольховицу, он там кладовщик. Говорит: «Ставь бутылку рыковки, выпьем, да вези весь бочонок в Шибаниху. Туг, говорит, на три мельницы хватит». Я так и сделал. Выпили мы бутылку, я бочонок увез…

— А кто ноне в Ольховице на дегтярном-то заводе? — спросил Евграф, хотя тянуло спросить про ольховскую коммуну, а не про дегтярный завод.

— На дегтярном командиром сделали сперва Гривенника. Но у того деготь худо течет, поставили Славушка… А у нас в Шибанихе дегтярный совсем заброшен. Я, значит, мази привез, вал с обоих концов смазал. Почали опеть пазгать, рожь молоть, овес толочить. Мельником поставили младшего Клюшина, а тот на третий день подал ключи своему отцу да и от мельницы отступился. Уехал. Говорят, завербовался за море, на острова… Петруша-то Клюшин и мелет, ежели ветер подует. Дедко, он что. Он и бродит на трех ногах, а больше лежит… Жернова ковать ему одному не по силу. Поставили Кешу…

Евграф не успел спросить, почему это Пашка, такой мужик хозяйственный, довел «до ручки» свою же мельницу.

Нечаев рассказывал про сбрендившего Жучка и про все Жучково семейство, мол, от ихнего дома Игнашка Сопронов с Куземкиным наконец отвязались, зато девку на всю весну запазгали на сплав леса. А Тоньку-пигалицу будто бы спас от сплава краснофлотец Васька Пачин. Приехал из Ленинграда и ладит жениться на Тоньке.

— Васька? Пачин? — обрадовался Евграф.

— Я те говорю! Пашкин брат, а твоей бабе племянник. Так что ты угодил как раз к свадьбе. Тонькины братаны уж и солод на пиво смололи… В Шибаниху как шьет, чуть ли не ежедень…