Суданские хроники - Автор Неизвестен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1971 г. Н. Левцион, выдвинув предположение о том, что одна из трех известных рукописей хроники — наиболее полная из них — представляет подделку времен Секу Амаду, фульбского правителя Масины в первой половине XIX в., одновременно с этим пришел к выводу, что вообще вся хроника “Тарих ал-фатташ” была написана Ибн ал-Мухтаром в 60-х годах XVII в., притом с использованием материалов “Тарих ас-Судан” [Левцион, 1971а, с. 578— 580]. Более того, Левцион предположил, что обнаруженный позднее фрагмент еще одной рукописи хроники — либо недостающее начало текста, представленного двумя менее полными рукописями, либо же начальная версия всего текста “Тарих ал-фатташ” [Левцион, 1971а, с. 580—582]. Таким образом, во втором случае мнение современного исследователя практически совпало с суждением издателей текста хроники (см. ниже). Понятно, что и авторство фрагмента четвертой рукописи Левцион приписывает Ибн ал-Мухтару Гомбеле. Правда, он не отрицает того факта, что в основу хроники легли “богатые запасы исторических сведений, передававшиеся из поколения в поколение в семействе Кати”, что само по себе уже предполагает многослойность содержавшейся в хронике информации.
Именно на эту многослойность и обратила внимание годом позже М. Ли: как она считает, таких слоев в “Тарих ал-фатташ” не меньше трех. Самый ранний относится ко времени ал-Хадж Мухаммеда I и принадлежит Махмуду Кати-“старшему”, второй — его родственнику альфе Кати, современнику Дауда, и, наконец, третий слой, а также окончательная редакция текста должны быть отнесены к Ибн ал-Мухтару Гомбеле [Ли, 1972, с. 474—480]. По-видимому, именно эта последняя точка зрения должна рассматриваться как наиболее близкая к истине.
Однако помимо вопроса об авторстве Махмуда Кати проделанный Левционом анализ ставит под сомнение достоверность сообщаемых рукописью С данных о положении зависимых групп населения в Сонгайской державе, поскольку почти все эти данные как раз и находятся в интерполированных позднее отрывках текста. Мне уже приходилось вместе с Дж. Ханвиком высказывать сомнение в правомерности такого, по существу своему гиперкритического, подхода к тексту (см. [Куббель, 1974, с. 49]). С того времени подобная точка зрения встретила поддержку Ж.-П. Оливье де Сардана: он предложил рассматривать сообщения хроники об этих сюжетах не столько как прямую фиксацию исторической реальности, сколько как идеологическое отражение точки зрения определенного класса — именно поэтому Оливье де Сардан и говорит о “Тарих ал-фатташ” как об отражении уровня непосредственной социальной практики господствующего класса Сонгай в связи с торгово-политической надстройкой государства [Оливье де Сардан, 1975, с. 100—106]. Таким образом, ценность хроники как исторического источника нисколько не умаляется.
Как раз взгляд на “Тарих ал-фатташ” как на произведение многослойное обусловил размещение хроник в настоящем издании. Хотя “Тарих ас-Судан” была закончена немного раньше, наличие во второй из хроник каких-то кусков текста, восходящих к первой трети XVI в., заставляет рассматривать как более раннее произведение именно “Тарих ал-фатташ”. Кроме того, в “Тарих ас-Судан” несравненно больше внимания обращено на события первой половины XVII в., когда территория бывшей Сонгайской державы оказалась разделена на марокканские владения с центром в Томбукту и на, так сказать, остаточное сонгайское государство в Денди, между которыми шла непрестанная борьба, не приносившая окончательного успеха ни одной из сторон. Невольно задаешься вопросом, почему эти события нашли отражение именно в “Тарих ас-Судан”, в то время как позднее завершенная “Тарих ал-фатташ”, в сущности, не отразила их никак, если исключить отдельные намеки по поводам, относящимся почти всегда к предшествующей эпохе. Для объяснения этого будет, видимо, полезно попробовать оценить то, какими глазами авторы обеих хроник смотрели на окружавшую их действительность, в несколько более широкой исторической перспективе.
50-е годы XVII в., когда завершалась работа Ибн ал-Мухтара Гомбеле над “Тарих ал-фатташ” и Абд ар-Рахмана ас-Сади над “Тарих ас-Судан”, были эпохой глубокого упадка Западного Судана. Марокканское завоевание значительно ускорило наступление этой эпохи, но предпосылки этого стали накапливаться гораздо раньше. Хищническое ограбление марокканцами региона, во всяком случае его областей, прилегающих к верхнему и среднему Нигеру, усугубило влияние внешнеэкономических факторов, неблагоприятно воздействовавших на традиционные формы контактов Судана с внешним миром. Появление на западном побережье и на берегах Гвинейского залива европейских торговых факторий означало резкую переориентацию основного потока экспортных товаров, т. е. золота и рабов, в сторону побережья вместо многовековым опытом испытанных путей через Сахару. Одновременно с этим на всем протяжении XVI в. происходило постепенное перемещение последних к востоку — в сторону хаусанских торговых городов, которые сонгайские цари так и не смогли удержать под своей властью. На севере континента тоже произошли крупные изменения: за исключением Марокко, вся Северная Африка была подчинена османами, и это, в свою очередь, повело к оттоку торговли от марокканских портов к алжирским и триполитанским, тем более что Марокко практически на протяжении более семи десятилетий — до вступления на престол Мулай Ахмеда ал-Мансура в 1578 г. — раздиралось междоусобными войнами и тратило одновременно огромные силы на отражение португальских завоевателей. Это тоже не могло не отразиться на транссахарской; торговле в той ее части, которая шла через Томбукту: для нормальной торговли необходим мир. Понятно, что картина всеобщего упадка, особенно с того момента, когда марокканское воинство в Судане окончательно перестало подчиняться султанам в Марракеше и в Судане фактически воцарилась анархия, при которой паши и остальные офицеры полностью зависели от настроений своих стрелков, не могла не удручать мусульманскую элиту торговых центров Судана, в первую очередь Томбукту и Дженне[1]. К солдатским безобразиям прибавлялось (и было, в сущности, их прямым следствием) резкое падение авторитета и влияния этой элиты (ср. [Тымовски, 1979б, с. 184—203, особенно с. 198—200]). С некоторым запозданием лучшие ее представители начинали понимать, до какой степени ее прошлое благополучие было связано с судьбами правителей великой Сонгайской державы. И сама эта держава представала в их воспоминаниях как нечто прямо противоположное порядкам, царящим при марокканцах: как своего рода царство порядка и благоденствия, хотя, конечно, в социально-политической реальности Сонгай эпохи расцвета мало было такого, что могло бы оправдать столь идиллическое представление. Этот факт, кстати, в достаточной мере нашел отражение в тексте
