Юность, 1974-8 - журнал «Юность»

Когда она была в восьмом классе, ей сказала, что мама и папа у нее не родные, приемные. Это все произошло, как часто бывает, случайно.

Валя пошла в булочную за хлебом. Стояла в очереди к прилавку, и тут к ней подошел соседский Мишка, первый голубятник района, с золотой «фиксой» во рту, которой Мишка щеголял перед всеми. Толкнул ее в бок.

— Подвинься, я впереди.

— А вот и не пущу, — ответила Валя.

Мишка гулко захохотал, блеснув своей «фиксой».

— Ты, приемыш, — сказал он. — Туда же, вякаешь…

— Почему это я приемыш? — спросила Валя. Решила про себя: ни за что не пустит Мишку вперед.

— А ты что, не знаешь? Приемыш, самый настоящий, а тоже мне, фасон давит…

Кругом загалдели, закричали на Мишку, одна женщина сердобольно погладила Валю по голове.

— Не слушай его, дочка…

Валя даже не взглянула на нее.

Ей вспомнились жалостливые взгляды, неясные намеки, слова, услышанные ненароком, когда она приходила к подругам.

Ее не обижали дома, но и не ласкали. И никогда не делали подарков. И не спрашивали, чего бы ей хотелось. У ее папы и мамы были постоянно какие-то дела, более важные для них. Для Вали уже не оставалось места. Для нее всегда не хватало времени, как не хватало ласковых слов. Ни папа, ни мама не спрашивали, как она учится, какой предмет ей нравится больше. И на родительские собрания они приходили очень редко. Классный руководитель даже сказал, когда она переходила в седьмой класс:

— Хоть бы твоя мама послушала, как тебя хвалят учителя…

А Валя ответила:

— Маме некогда, она болеет…

И, придя домой, сказала, что классный руководитель хотел бы, чтобы мама пришла в школу. Но мама не дослушала ее:

— Есть мне время ходить…

А папа опять был в командировке, и так никто из них не пришел в школу, даже на последнее перед каникулами собрание.

…Она вернулась из булочной, положила хлеб на кухонный стол. Вошла в комнату. Мама лежала на кровати, укрывшись платком.

— Как себя чувствуешь? — спросила Валя. — Не полегчало?

— Какое там, — через силу ответила мама.

И Валя ни о чем не стала больше говорить. Но про себя вдруг решила: дольше здесь не останется. Надо устроиться на работу и жить в общежитии. Ей уже пятнадцать лет, она почти взрослая, через год получит паспорт.

На следующий день Валя отправилась на швейную фабрику. Их соседка по дому работала там, и от нее Валя слышала, что на фабрике набирают, учеников.

Валя пришла в отдел кадров, сказала:

— Как сделать, чтобы поступить к вам работать?

Начальник отдела кадров, молодой еще мужчина в военной гимнастерке без погон, спросил ее:

— А площадь у тебя имеется?

Валя ответила:

— Если можко, устройте в общежитие.

Начальник был, видно, человек понятливый. Не стал ее подробно расспрашивать, велел написать заявление, потом позвонил куда-то и еще куда-то, попросил помочь в его личной просьбе; должно быть, ему редко отказывали, и он с довольным видом, положив трубку, сказал Вале:

— Будет тебе общежитие. С понедельника выходи работать…

— А когда я могу переехать? — спросила Валя.

— В понедельник же, после обеда.

Утрем вернулся из командировки папа. Наскоро выпил чаю и снова засел за свои бумаги, все время что-то писал на вырванной из тетради странице. Мама была в поликлинике.

Валя не знала, как обратиться к нему. Папой называть не хотелось, а по имени-отчеству как-то было неудобно, непривычно. Она решила не называть его никак.

— Вот что, — сказала, подойдя к столу. — Я больше не буду здесь жить.

Он поднял голову, озабоченно взглянул на нее. Может, даже и не расслышал того, что она сказала. На тетрадной странице виднелись написанные его рукой столбики цифр.

— А? Что? — переспросил он и снова уставился на свои цифры.

— Я больше не буду здесь жить, — повторила Валя. — С понедельника.

Он удивленно посмотрел на нее

— Как не будешь? А где?

— В общежитии.

Он вынул из кармана сигарету, закурил.

— Это почему же ты так решила?

— Сами знаете, — сказала Валя. — Я же вам не родная…

Где-то в глубине души таилась надежда: сейчас он засмеется, накричит на нее — еще чего, дескать, придумала — или просто прикажет: «Брось все эти глупости, хватит!»

Она смотрела на него и ждала, опровергнет ли он ее слова? Пусть, пусть высмеет, закричит, разозлится, только бы не молчал…

Он спросил сравнительно спокойно:

— Кто это тебе сказал?

— Все говорят.

— Как все?

— Все, кого ни возьмите…

Он затянулся, Выпустил дым. При маме старался не курить, маме было вредно вдыхать дым, и теперь он старался вовсю, пока ее не было.

— Это что, правда?

— Да, — сказал он. — Правда.

Она отвернулась, пошла в свой угол, села на кровать, на которой спала все годы, — это была уже старая железная кровать, но еще приличная на вид.

— Где же ты жить будешь?

— Я же сказала, в общежитии. Пойду работать, поступлю в вечернюю школу рабочей молодежи.

Он погасил сигарету, открыл форточку.

— Все, как есть, успела обдумать…

Она промолчала. Он был верен себе, ни с кем не любил портить отношения.

— Ладно, — сказал. — Раз ты так хочешь, пусть так оно и будет. Соскучишься — приходи, будем рады…

— Кто мои родители? — спросила Валя. — Они живы?

— Нет. Тебе было неполных три года, когда мы взяли тебя к себе.

— А они кто были?

— Твой отец работал на нашем заводе. В цеху случилась авария, и он погиб.

— А мама?

— Она умерла спустя несколько месяцев, от заражения крови.

— Вы ее знали?

— Нет. Отца твоего видел, очень приятный был человек, хорошо пел, у нас на заводе многие его помнят.

— А я на кого похожа?

Он задумался.

— Пожалуй, немного на отца, глаза такие же…

— А как же вы взяли меня? Почему?

— Мне сказали в завкоме, что девочка, то есть ты, осталась одна. Совсем одна, ни отца, ни матери. И тогда мама… — Он запнулся, посмотрел на Валю, потом продолжал снова — Тогда мама сказала: «Возьмем девочку к себе». Мы взяли тебя, удочерили, и ты носишь нашу фамилию.

— Понятно, — промолвила Валя.

Как же это все ужасно! Почти одновременно потеряла родных отца и мать, осталась совсем одна. И чужие люди взяли ее к себе, и фамилия у нее с тех пор не своя, чужая…

Что ж, они, наверное, теперь очень даже будут довольны, что наконец-то избавились от приемыша!

Слово, только недавно услышанное в булочной, как бы жгло ее. И она все время повторяла про себя «приемыш, приемыш», будто хотела, чтобы это слово укрепило ее решение и не дало отступить назад.

А мама заплакала, когда Валя уже собралась уходить совсем. Хлюпала носом, не вытирая слез, катившихся по щекам, и Валя словно впервые увидела, как она постарела за эти годы: лицо желтое, виски обтянуты, на лбу и на щеках морщины, должно быть, и в самом деле больная.

— Как же, — спросила мама, — так и уйдешь от нас? Почему?

— Я уже сказала, — устало ответила Валя. — Ты все знаешь.

Мама заплакала еще горше. И плача, говорила все одно и то же:

— Как же так? А? Почему же ты так решила?

Валя не отвечала ей. Деловито собирала немногие свои вещи.

Сознавала ли она, что поступает жестоко? Позднее, когда осталась одна, уже в общежитии швейной фабрики, она снова вспомнила несчастное, заплаканное лицо мамы, прерывающийся от слез голос, худую ладонь, в которой был зажат мокрый носовой платок…

Нет, Валя не могла признать себя жестокой: она считала себя вправе поступить так, как поступала. И даже потом, когда стала старше, все равно оправдывала себя: ведь оба — приемные ее отец и мать— относились к ней совсем не так, как, ей казалось, они относились бы к родной дочери.

И хотя Валя не считала себя неблагодарной, в сущности, она все-таки оказалась я жестокой и неблагодарной: по молодости лет она не понимала, что от людей нельзя требовать больше того, что они могут дать. Каждый в силах давать лишь то, что он может. А Валя не понимала да и не хотела понимать этого…

Первый день в общежитии начался с конфликта. Комендантша — толстенная тетка, волосы завиты в мелкие кудельки, щеки тугие, красные, словно помидоры, — привела Валю в большую, светлую комнату, сказала:

— Вот твоя койка, у окна…

Валя обрадовалась: у окна, каждый знает, самое лучшее место. Спросила:

— Сколько девушек здесь еще живет?

— Умеешь до десяти считать?

— Умею.

— Тогда считай, — сказала комендантша, — вроде три, видишь? Вартуи, Маша, Нюра, ты будешь четвертая.

Валя глянула в окно. За окном возвышался четырехэтажный кирпичный дом. Должно быть, один из цехов фабрики.

— Все поняла? — спросила комендантша.

— Все.