Свет в океане - М. Стедман

В Партагезе семей, потерявших на фронте своих мужчин, было предостаточно. Причем никакого призыва на военную службу и мобилизации не было. Никто не заставлял их идти воевать.

Но особенно жестоко судьба обошлась с теми, кого считали «счастливчиками», вернувшимися домой. Детей в честь их возвращения принаряжали, и даже собаке на ошейник повязывали бант, чтобы чувствовался общий праздник. Обычно именно собака первой замечала, что с хозяином что-то не так. И не потому, что у мужчины не хватало глаза или ноги: вернувшиеся были будто пропавшими без вести, хотя никуда и не пропадали. Взять хотя бы Билли Уишарта с мельницы Сэдлера. Трое детишек и чудесная жена, о которой можно только мечтать. После газовой атаки Билли не может даже толком держать ложку: она стучит о тарелку, как соломорезка, и разбрызгивает суп по всему столу. А руки трясутся так, что невозможно застегнуть пуговицы. А оставшись ночью с женой, он не раздевается, а сворачивается калачиком на кровати и плачет. Или взять Сэма Даусетта, которому удалось выжить в кровавой мясорубке при высадке на Галлиполи, но зато ему оторвало обе ноги и снесло пол-лица в битве при Буллекурте. Его овдовевшая мать не спит ночами, переживая, кто позаботится о ее мальчике, когда Господь призовет ее к себе. Во всей округе не найдется дурочки, которая согласится связать с ним свою судьбу. Такие люди похожи на дырки в швейцарском сыре, в которых ничего нет.

На лицах близких надолго застывало выражение как у сбитых с толку игроков, которым сообщили, что правила игры внезапно изменились. Они изо всех сил пытались радоваться самому факту, что их мужчины пострадали не зря и внесли свой вклад в чудесную победу добра над злом. Иногда им это удавалось, и они проглатывали крик злого отчаяния, который так и норовил отрыгнуться, как принесенный в зобе птенцам корм.

Люди старались с пониманием отнестись к поведению ветеранов войны, которые увлекались выпивкой, затевали драки и не могли работать больше нескольких дней. Постепенно жизнь в городке вошла в привычное русло. Келли снова стал торговать бакалейными товарами. Старый Лен Брэдшо снова встал у прилавка своей мясной лавки, хотя его сын с нетерпением ждал, когда же отец наконец уступит ему место. Это было видно хотя бы по тому, как по-хозяйски он держался за прилавком, поворачиваясь достать свиную вырезку или голову. После гибели мужа в Галлиполи миссис Ингпен (у которой, похоже, не было обычного имени, хотя наедине сестра и называла ее Попси) взяла кузнечное дело в свои руки. Ее суровое лицо казалось высеченным из камня, а твердостью характера она ничуть не уступала железным гвоздям, которыми подковывали лошадей у нее в кузнице. На нее работали верзилы, от которых слышалось лишь уважительное: «Да, миссис Ингпен. Нет, миссис Ингпен. Все готово, миссис Ингпен», хотя любому из них она едва доставала до плеча.

Люди знали, кому можно отпускать в кредит, а кому нельзя, кому можно верить, что товар не подошел, и вернуть за него деньги, а кому веры не было. У Мушмора торговля мануфактурными товарами и галантереей шла особенно бойко перед Рождеством и Пасхой, а зимой повышался спрос на шерсть для вязания. Неплохо продавалось и женское нижнее белье. Терпеливо поправляя тех, кто неправильно произносил его фамилию, Ларри Мушмор неизменно проводил пальцем по тонким усикам. Он с изумлением наблюдал, как миссис Таркл все-таки открыла по соседству меховой салон, идея которого превратилась для нее в настоящее наваждение. Меховой салон? В Пойнт-Партагезе? Я вас умоляю! Через полгода салон прогорел, и Мушмор лишь кротко улыбался, выкупая складские остатки исключительно из добрососедского милосердия. Он перепродал их практически за ту же цену капитану парохода, отплывавшему в Канаду. По словам капитана, там спрос на меха был огромный.

Таким образом, к 1920 году Партагез превратился в типичный городок на западе Австралии, которым начинали гордиться его настырные и трудолюбивые жители. На покрытом травой пятачке возле центральной улицы возвели гранитный обелиск с именами не вернувшихся с войны добровольцев, которым больше не суждено взяться за плуг или валить лес. Некоторым из них едва стукнуло шестнадцать лет, и они никогда не продолжат учебу. И все же, вопреки всякому здравому смыслу, в городе продолжали их ждать. Постепенно город вернулся к прежней жизни, где судьбы обитателей тесно переплелись невидимыми для чужаков нитями, сотканными школой, работой и браками.

И остров Янус, связанный с материком только катером, приходившим четыре раза в год, походил на болтавшуюся пуговицу, которую вот-вот грозила оторвать Антарктика.

Длинный пирс был сооружен из того же эвкалипта, что привозили на железнодорожных платформах для последующей морской перевозки. В день прибытия Тома широкая бухта, вокруг которой раскинулся город, отливала синевой и сверкала, как шлифованное стекло.

Мужчины деловито сновали, разгружая судно и изредка перекликаясь друг с другом и свистя. На берегу тоже была толчея: лица людей выражали озабоченность, и все куда-то спешили, покидая порт пешком, на лошади или в легком экипаже.

Но в этой суете выделялась молодая девушка, кормившая хлебом чаек. Она бросала куски каждый раз в новое место и смеялась, видя, как птицы бросались за добычей, отпихивая друг друга и издавая пронзительные крики. Одна чайка умудрилась подхватить кусок хлеба на лету и тут же рванулась за следующим, чем вызвала у девушки новый приступ звонкого смеха.

Том вдруг сообразил, что даже не помнит, когда в последний раз слышал смех, лишенный грубости или горечи. На улице ярко светило зимнее солнце, и торопиться Тому было некуда. Через пару дней, встретившись с нужными чиновниками и подписав необходимые бумаги, он отплывет на Янус. Но сейчас еще не нужно вести вахтенный журнал, полировать призмы и заливать горючее в топливный бак. И рядом находилась девушка, которой было весело. И что, как не это, было лучшим подтверждением, что война наконец-то осталась в прошлом? Том устроился на скамейке возле пирса, подставил лицо ласковым лучам солнца и принялся наблюдать за девушкой, то и дело весело встряхивавшей волосами, будто забрасывая на ветру невод. Он следил за ее изящными пальчиками, казавшимися особенно тонкими на фоне яркого синего неба. Немного погодя до него дошло, что она очень миловидна. А еще чуть позже – что, наверное, даже прекрасна.

– Чему вы улыбаетесь? – неожиданно спросила девушка, застав Тома врасплох.

– Прошу меня извинить, – покраснел он.

– Никогда не извиняйтесь за улыбку! – воскликнула она, но в голосе прозвучала грусть. Однако ее лицо тут же прояснилось. – Вы приезжий!

– Верно.

– А я здесь живу всю свою жизнь. Дать вам хлеба?

– Нет, спасибо. Я не голоден.

– Да не вам же, глупый! Чтобы чаек кормить!

Она протянула ему большой ломоть. Год назад, может, даже еще вчера Том бы отказался и ушел. Но неожиданно ее теплота, открытость, улыбка и еще что-то, чему он не знал названия, заставили принять приглашение.

– Спорим, что ко мне слетится больше чаек, чем к вам? – предложила она.

– Это мы еще посмотрим.

– Начали! – крикнула девушка, и они стали бросать куски высоко вверх или под разными хитрыми углами, невольно пригибаясь, когда чайки с пронзительным криком пикировали за добычей или яростно колотили друг друга крыльями.

Когда весь хлеб закончился, Том, смеясь, спросил:

– И кто же победил?

– Ой! А посчитать-то я и забыла! – Девушка пожала плечами. – Пусть будет ничья!

– Согласен, – отозвался он, поднимая свой вещмешок. – Что ж, мне пора. И спасибо! Мне очень понравилось.

– Просто глупая игра, – улыбнулась она.

– Тогда спасибо за напоминание, что глупые игры могут доставлять удовольствие. – Закинув мешок на плечо, он повернулся, чтобы уйти. – Желаю вам всего доброго, мисс, – добавил он.

Том позвонил в дверь пансиона на Главной улице. Здесь всем распоряжалась миссис Мьюитт – плотная женщина лет шестидесяти, похожая на приземистую перечницу.

– В вашем письме говорилось, что вы холостяк и родом из восточных штатов, поэтому буду признательна, если вы будете помнить, что здесь Партагез, а не Сидней. У меня приличное христианское заведение, так что никакого курения и выпивки я тут не потерплю!

Том собрался поблагодарить ее и забрать ключ, но она продолжала крепко сжимать его в руке.

– И никаких ваших заграничных штучек – со мной это не пройдет! Я меняю простыни после отъезда и надеюсь, что мне не придется отстирывать пятна. Думаю, что вы понимаете, о чем я. Двери запираются в десять, завтрак в шесть, и если опоздаете, то останетесь голодным. Чай в полшестого на тех же условиях. Обедаете на стороне.

– Премного благодарен, миссис Мьюитт, – отозвался Том, подавив улыбку, чтобы невзначай не нарушить какого-нибудь правила.

– Горячая вода обойдется в шиллинг в неделю. Сами решайте, нужно ли вам это. А на мой взгляд, в вашем возрасте холодная вода еще никому не вредила. – С этими словами она вручила ему ключ и, прихрамывая, скрылась в коридоре. Провожая ее взглядом, Том задумался, не было ли в ее жизни некоего мистера Мьюитта, которому мужчины обязаны столь доброжелательным отношением.