Исчезновение - Жорж Перек

– Ох, ох, ох, мне плохо…

– Терпите, – велел отоларинголог, – пойдем, сделаем рентген.

Он положил Вуаля на белый блестящий холодный стол, нажал на какие-то кнопки, опустил шторку, выключил свет, сделал снимок в полной темноте, вновь зажег свет. Вуалю захотелось скрючиться.

– Стоп! – воскликнул отоларинголог. – Я еще не закончил, нужно посмотреть, нет ли признаков самоинтоксикации.

Он включил цепь, приставил к затылочной кости Вуаля иридиевый стержень, похожий на толстую авторучку, – на экране высветилась шкала, по показаниям которой можно было судить об уровне притока крови.

– Показатель, похоже, максимальный, – сказал отоларинголог, колдуя над прибором и жуя сигарету, – есть сужение фронтального синуса, нужно вскрыть…

– Вскрыть! – в ужасе воскликнул Вуаль.

– Да, я сказал: вскрыть, – повторил отоларинголог, – иначе может появиться ложный круп.

Он говорил все это игривым тоном. Вуаль не понимал, шутит он или нет, но черный юмор лекаря тревожил его. Он достал платок, плюнул в него кровью.

– Проклятый шарлатан! – воскликнул он возмущенно, чтобы покончить со всем этим. – Я пойду лучше к офтальмологу!

– Идите, идите, – согласился отоларинголог, успокаивая пациента, – после нескольких иммунных переливаний крови можно будет разобраться получше, но пока проанализируем то, что есть.

Он нажал на кнопку. Облачаясь на ходу в фиолетовый рабочий халат, вошел его ассистент.

– Растиньяк,[40] – обратился к нему отоларинголог, – сбегай в Фош, госпитали Сен-Луи или Брока в Париже, нам нужна до обеда противоконглютинативная[41] инъекция.

Затем он продиктовал диагноз машинистке:

– Имя: Антон Вуаль. Консультация восьмого апреля: обычный насморк, самоинтоксикация носоглотки, может впоследствии вызвать нарушения во всей обонятельной цепи, сужение правого фронтального синуса, сопровождающееся воспалением иррадиальной слизистой вплоть до подъязычных усиков; инокуляция гортани может спровоцировать ложный круп. Ввиду этого мы предлагаем удалить синус, иначе рано или поздно ухудшится голос.

Затем он уверил Вуаля: удаление синуса представляет собой операцию длительную, скрупулезную, но совершенно обычную. Ее выполняли еще во времена Людовика XVIII… Беспокоиться не нужно: дней через десять все будет в полном порядке.

Так Вуаль оказался в больнице. Его поместили в палату, в которой было двадцать шесть кроватей; на двадцати пяти пребывали субъекты в той или иной стадии умирания. Ему прописали мощные транквилизаторы (ларгактил, прокалмадиол, атаракс). Утром он увидел Шефа, совершавшего обход; его сопровождала свита, состоявшая из практикантов; беседуя, он пил молоко, улыбался, прыскал со смеху. Иногда, если больной был уже совершенно безнадежен, он подходил к кровати, осторожно похлопывал его по плечу, вытягивая из хрипящего бедолаги нечто вроде улыбки – точнее, полный мольбы жуткий оскал. Но для каждого находил веселое словечко, мог и утешить, предлагал больному малышу конфету, улыбался мамашам. В нескольких особенно трудных случаях ставил диагноз, который тут же пояснял будущим врачевателям: болезнь Паркинсона, опоясывающий лишай, сибирская язва, болезнь Гийен-Тайона, постнатальная кома, сифилис, аритмия сердца, ревматические боли в сердце и т. д.

Тремя днями позже Вуаля перевезли на тележке в операционную. Провели хлороформизацию. Затем отоларинголог ввел ему в нос троакар – надрез обонятельного тракта вызвал расширение носовой полости, отоларинголог незамедлительно этим воспользовался, надрезав шабером Обрадовича перегородку.

Операция и далее проходила успешно.

– Хорошо, – сказал в конце концов врач вспотевшему ассистенту, – окисление, кажется, заканчивается. Воспаления больше нет.

Он приложил к прооперированному месту тампон, закрепил его кетгутом.

2

Глава, в которой на воздыхающего Робинзона обрушивается нечеловеческая судьба

Мучился он меньше, но слабел. Лежа весь день на кровати, на диване, сидя во вращающемся кресле, он бессчетное число раз делал на оборотной стороне визитной карточки набросок нечеткого рисунка на ковре, иногда, оказавшись во власти галлюцинаций, бродил.

Он ходил по коридору с высоким потолком. На стене висела полка красного дерева, на которой стояли двадцать шесть томов ин фолио. Или, точнее, на полке должны были стоять двадцать шесть томов, но на ней всегда отсутствовал один том, на задней стороне обложки которого было (должно было быть) написано: «ПЯТЬ».[42] Однако все с виду было в порядке: ничто не говорило о том, что исчез один том («а ghost»,[43] как говорят в Национальной Библиотеке); казалось, что никакого свободного места, никакого зазора между книгами нет. Вот что смущало больше: расположение томов никак не указывало на то, что один том отсутствует (или хуже: скрывало, утаивало); нужно было пересчитать все книги, чтобы понять, что одного тома недостает, и уже потом, еще раз внимательно просмотрев все книги, можно было наконец уяснить, что нет именно пятого тома.

Он хотел взять один том, раскрыть его (читая, он, быть может, уловил бы, неожиданно, случайно, факт более убедительный, подсказку, которой ему не хватало?), но он этого так и не сделал, рука его проходила слишком далеко от полки; никогда больше он не узнает, что это были за книги; иногда ему казалось, что это энциклопедия, иногда – что Коран, Талмуд или Тора, а может, фундаментальный Опус, мучительный итог какого-нибудь табуированного знания…

Было одно недостающее звено. Был пробел, была дыра, брешь, которую никогда никто не видел, о которой никто не знал, которую никто и не мог, не умел, не хотел увидеть. Это исчезло. Взяло – и исчезло.

Или тогда же ему казалось, что он видел в вечерней газете кучу ошеломляющей информации:

Или иногда на него надвигалось видение человека с дичайшей внешностью, что-то бормочущего безумца, полоумного с размягченными мозгами, обращающегося к прохожим с бессмысленными речами, городского сумасшедшего; когда он проходил мимо, люди смеялись, дети бросали в него камни. Один мальчишка прицепил к его макинтошу цыпленка, потому что несчастный кричал, просто выл: «Миллиард, двадцать миллиардов птенцов мертвы!»

«Идиотизм», – бормотал он тогда. Но это было не большим идиотизмом, чем то совершенно безумное видение, что являлось ему мгновением позже, – некоего индивидуума, появляющегося в баре:

Голос мужчины, усаживающегося за стол (вид угрюмый, если не сказать воинственный). Человек!

Голос бармена (знающего свою клиентуру). Здравствуйте, Командир!

Голос Командира (удовлетворенного тем, что его поняли, хотя теперь он на какое-то время является лицом гражданским). Здравствуй, мой мальчик, здравствуй!

Голос бармена (некогда изучавшего английский язык на вечерних курсах). What can I do for You?[45]

Голос Командира (вызывающий слюнотечение). Сделай мне один коктейль порто-флип.

Голос бармена (внезапно становится печальным)} Что? Порто-флип?

Голос Командира (решительно утверждающий). Ну да, порто-флип.

Голос бармена (вид у того страдающий). О… но… нет его… сейчас…

Голос Командира (подскочившего). Как? Еще и года не прошло, как я выпил здесь три порто-флипа!

Голос бармена (совершенно обессилившего). Больше нет… Нет больше…

Голос Командира (разъяренного). Ну а просто портвейн у тебя есть, наверное?!

Голос бармена (агонизирующего). Да… но…

Голос Командира (мечущего громы и молнии). Тогда!.. Тогда!.. Есть еще…

Голос бармена (тот уже при смерти). Ааааааах!!! Тсс!!! Тсс!!!

Бармен умирает.

Голос Командира (констатирующего). Rigor mortis.[46]

У Вуаля не всегда было в порядке с чувством юмора (хотя выше его можно было заподозрить в наличии последнего). Иногда он терял самообладание. Вскакивал, охваченный страхом, сердце выскакивало из груди. Уж не собирался ли напасть на него сидящий на задних лапах Сфинкс?

День за днем, месяц за месяцем галлюцинация дистиллировала его яд, опиум, которого он жаждал, – сковывавший его железный ошейник.

В тот вечер, когда он разглядывал насекомое, которое никак не могло перелезть через раму форточки, ему непонятно почему вдруг стало не по себе. Он увидел в букашке символ ополчившейся против него судьбы.

Позже, ночью, ему померещилось – перевоплощение в духе Кафки, – что он дрыгает ногами в своей кровати; на нем бронзовый нагрудник, и он никак не может нащупать точку опоры. Он покрывался потом. Было слишком жарко. Он выл, взмахивал рукой с тремя когтистыми пальцами, но никто не приходил на помощь. В доме стояла полная тишина, разве что чуть слышно капала из крана вода. Кто знал о том, в каком он находился положении? Кто мог бы его сегодня навсегда освободить от мучений? Найти слово, произнеся которое можно было бы смягчить его боль? Ему не хватало воздуха. Он чувствовал, что начинает задыхаться. Жгло в легких. Скрытый недуг перепиливал гортань. Он хотел заорать: «SOS!» Но издал лишь жалобный стон. Губы скривились в болезненном оскале, лоб и шея сморщились. Он кричал, как новорожденный. Истекал потом, словно свинья, которую закалывают. Грудь наполнялась какой-то болезненной тяжестью. Глаза застыли, словно он умирал. Из загнивающей барабанной перепонки сочилась, текла черная кровь. Вконец ослабевший, он все еще метался в постели, он хрипел, он агонизировал. На правом предплечье открывался огромный карбункул, время от времени из него брызгал гной.