Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Входи, входи, непревзойденный М.! — приглашает он. — Тенор с манерами баритона.
— Только оставьте оперный словарь, — снисходителен непревзойденный М.
— Я отобью у тебя эту восхитительную женщину. Завтра же схожу в парикмахерскую и подстригусь. А знаешь ли ты, непревзойденный М., как я бываю впечатляющ, едва подстригусь? У меня сразу вырастает челюсть. Всмотрись, непревзойденный М., как нежно эта женщина обняла мои широкие плечи! Скоро она начнет рыдать обо мне ночами и кусать уголок подушки. Жевать, подгрызать? Она уже почти влюблена в меня. А ведь я еще интеллект ей не показал!
Он развлекается, он — Жорж, добросердечный повеса, и куда до него непревзойденному М.! Но трагедия талантов: конфузно влечься — к кульминациям и талантливо не заметить умеренные предметы, рассеивающие мотивацию к жизни. В надежде, что тихо сойдут на нет. Впрочем, авторским великодушием я охотно расставлю круг его интересов, вознаградив — плотной любовью ко всему, что дышит… что под горло набито вздохами, поставив на место просевшей справедливости — творческие причуды и… часы пошли. Надеюсь, не встанут с моим последним словом. Он смотрит в нас голубым рентгеновским оком и неизменно зрит достоинства. Упрятанные тем глубже, чем острей его взгляд…
— Я был безумно влюблен — всего раз в жизни, в пять лет… Поведать ли одну из моих любимых историй? — спрашивает он. — Всякий раз разбивающую мне сердце! — и солнца глаз его садятся в печаль. — Я жил в маленьком городе, в деревянном доме над Волгой. Мы с бабушкой спали наверху, под треугольным потолком, под крылами почти одних и тех же птиц… Бабушка читала мне на ночь Андерсена. И лето дарило мне волшебные сны. Волнующие, как датское королевство. Я просыпался от звуков: утро перебирало голоса чаек, стрижей, ласточек и низовых петухов, перемещенных на шпили ветра… А с каким звуком налетают на крышу облака? Подайте мне взбитые сливки, лучше — в клубничном сиропе, и я посмею приблизить вас к эху этого звука. Великое не звучит — из пустоты… Трава внизу скрипела утренними жемчужными застежками и блекнущими светляками, и пересыпались из мгновения в мгновение листья, и чашки полоскали горло шумной голубизной, и шуршала мука, это пекли для меня сдобную птичку… Пахло пудрой от бумажных тел Ганса и Христиана, и дозревающим пирогом, и зноем деревянного дома, мокрой зеленью и большой рекой. А потом раздавался особенный звон, такой дальний и легкий, и бабушка шла наискосок через комнату и говорила всегда одну фразу: «Лиза пришла». Так звали нашу молочницу. Я никогда не видел ее, но представлял себе прелестную нимфетку… пардон, сказочную девочку Элизу из Андерсена, с отважными голубыми глазами, в платьице с кружевом. А потом бабушка возвращалась и приносила мне еще теплое молоко в большой чашке в горохах, и приносила сдобную птичку с изюминками вместо глаз. Сначала я съедал изюминки, а потом всегда хвост, и последними — крылья, запивал молоком и был безумно влюблен. Я давал себе слово, что завтра утром, когда Элиза придет опять, я встану, и побегу вниз и увижу ее, но наступало утро, и я почти просыпался, и опять слышал сквозь сон поющие голоса и прикосновения того лета, и бабушка шла наискосок и говорила: «Лиза пришла», — а я никак не мог окончательно выскользнуть из снов…
Но однажды я все-таки проснулся — я пробудился от всяческих иллюзий — однажды и навсегда. Уже в конце лета, когда падали яблоки, и роса звучала иначе, в ней проскальзывала августейшая фальшь… Я проснулся, сбежал вниз и настиг бабушку у калитки — как раз в тот миг, когда она расплачивалась с молочницей… — и глубочайший, горчайший вздох. — Лиза была — неохватная рыжая девка, вся в оспе, красная от натуги, она сидела на рыжей траве, обняв толстыми коленями бидон, наливала алюминиевым черпаком молоко и костерила своего мужика, который вчера был пьян, и позавчера был пьян и снесся в сенях — с трехлитровым сосудом малосольных огурцов. Вообразите ли, как я рыдал весь день напролет? Боже мой, столько слез я не выжал из глаз за всю жизнь!
Он сидит на диване, «Беломор» фабрики «Ява», и не дай-то Бог не «Дукат», а от ваших сигарет мы кашляем, и нежно обнимает лучшую Елену.
— Ну-с, доблестные морпехи… или я — не в том слое? Доблестные стукачи-дятлы, расклевали свои пишмашинки? — и смеется. — Вы думаете, наше дело — угрюмо тонуть в дыму и жать не то на педали, не то на клавиши, и на всех блазнится — буква «я»? Большая жатва, наш жанр — общение! На лестницах, на базаре, на ипподроме, на отколовшейся льдине, мешая свистящим шепотом — поэтам несчастья! Наполняться чужими мгновениями, потому что свои — кустарны. Прожить десять жизней, чтоб подписать десять строк! Я произнес: прожить, а не прожечь? А вот когда прожег — тогда закрылся, сел за стол и за час отбил. И все.
Время безупречно, как золотая вода… чья это золотая вода? Зимы? Нет, это уже — весенняя вода… Но мы почти не рассеялись…
— Вот ты, непревзойденный М., который вариант войны и мира выколачиваешь? Семнадцатый? Двадцатый, с новейшими завоеваниями? Усильным, напряженным постоянством я наконец в искусстве безграничном достигнул степени высокой… Ты жаждешь степеней и славы, а зачем? Что — слава? Однажды я брал интервью у актера Гениального, это же гениальный актер! Дернули мы с ним водочки и сделали визит в одну компанию. И в этот вечер он заболел встреченной там прекрасной пастушкой. Ей бы с ума сойти от счастья! А она предпочла ему — пастуха, погрязшего в сальной мускулатуре, с головой легче бараньей. Я спрашиваю: киска, ты соображаешь, что ты делаешь? Это же ге-ний! Всю жизнь бы подружкам хвасталась! — а она: — Ну что я могу поделать, если мне пастух больше нравится?.. Вот так, непревзойденный М., давай, насиживай войну и мир.
— И на этот раз было несколько интересных актерских работ… — произносит непревзойденный М.
С давних пор здесь стоял пруд весны… Здесь стояли золотые отсветы какого-то инструмента.
