Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко

ну, Генрих Восьмой или Ричард Третий, чье число вам ближе? — в Филиппа Красивого, а после — в отверженного миром пропойцу, бутылка «Лучистого» за пазухой, и глаза лучисты, он заворачивает в аптеку — прихватить пузырь валерьянки, и уже сидит в кухне на полу — в обнимку с зачерненным Мурром, ноги по-турецки, ножничками, оба пьют горькую, сталкивают посуды, в одном — «Лучистое», в другом — валерьянка, а после на крышу — приударить за святым ремеслом… И вот он — кокетка-редакторша из районной газеты, изумительная дура, и бьет кулаком по столу, и насаживает кулак на вилку, он кричит: «Поймите, Жорж, я мозговой центр — и я устала. Мне обрыдло быть генератором идей!»

— Я столько раз бывал безумно знаменит! Академик, принявший Нобелевку… — он с мудрой, всезнающей улыбкой покачивает головой. — Я сочинил Нобелевскую нотацию в четырех экземплярах и произнес все четыре… Архитектор, представитель конструктивизма… открытие тюрьмы прошло в конструктивной атмосфере. Все желающие могли совершить экскурсию в номера и интересно провести время… Я раздавал автографы, — и утомленный вздох. — А когда-то я служил швейцаром в ресторане «Славянский базар», и пока не роняли ко мне в карман синенькую… вот сюда, я работал в этих брюках, без лампасов, главное — внутренняя правда! Пока не бросали красный билет казначейства, я угрюмо цедил сквозь зубы: мест нет… Славные, славные времена… Я так люблю жизнь, что я решил раздвинуть ее… Вот, примерно! — и отважный жест: так распахивают дверь, раз — и с петель, и, возможно — отодвигают стены, чтоб ворвался какой-нибудь исполинский сквозняк, снежный обвал, а за снегом — звездный сумрак, меченные звездами стратегические высоты… и вся котловина звезд — под его распростертыми пальцами с «Беломором». — Вы не простудитесь, мои куколки? — заботливо спрашивает он. И, внезапно обняв нас, притягивает к себе обеих — отогреть у сердца, согнать озноб с пышных мест, ничего, ничего, старый Пан борозды не испортит… и, не глядя, отпускает из-под руки — стаи звезд.

— А чем отличен актер на сцене и в жизни? — и он разливает нам коньяк. — У героя сцены тысячи зрителей, а у актера в жизни — только он сам. Или кто-то еще? Где-то сверху? Я был властолюбив и руководил: директивы, указы, апрельские тезисы… майские, июньские… Все дивились, сколь юноша мудр! И как не признать: актер архипунктуально существовал в материале. Я бросил все — и услышал: он ненормальный, перед ним открывалась слепящая карьера!.. Но мне наскучила роль и монотонный звук овации… Чтоб жить со вкусом, надо брать хорошие роли. С самоотдачей, с самопожертвованием! — и он закусывает коньяк хрустящей тарталеткой с красной икрой. И подмигивает: — Любимый трюк короля: ночные прогулки инкогнито, пусть обмороченные подданные принимают его — то за пьяницу, то за швейцара… и пусть пеняют на себя, если сдадут не то — и не тому месту…

Нас возвращает позднее метро, почти никого в вагоне, и он опять — на теплом серединном месте. Я слежу его отражение в противоположном окне: к какому из наших отражений склонно — чаще и ближе, к затаившему насмешку — Асиному? Впрочем, скепсис убран под синие стекла очков… Или к полному монотонным восторгом и надвигающимся обожанием — моему? Последнее отражение я немедленно отлучаю от себя…

Мы идем пешком полуночной улицей. Высоко над нами вымеряют оставшийся снег — и пересыпают треснувшей чашкой старой, старой луны… а может, те же песок и золу? И посеяны на асфальте — под воспарившей на сваях двузначной, двуликой грудой этажей… Одиночка-трамвай поворачивает за нами с проспекта, разрезая полночь — почти пароходными огнями… Основная деталь пейзажа — блеск: треснувшей луны, серебряного песка, льющегося из трещин, и рассыпанных тут и там, в вышине, огней… Позднего времени, способного блестяще перевоплотиться — в раннее… Звездный блеск нашего нежданного спутника… попутчика — от сегодняшних сумерек до полночных дверей.

Начало эпилога

Все остаются на празднике,

а одному — вдруг пора уходить

Кто-то не то Бесстрашный, не то Беспечный должен был навсегда оставить приемную родину своей души, Великий Город, раскинувшийся — на несколько лет его счастливых прогулок… Покинуть — лучших друзей, кто с той же сказочной случайности жили под одной с ним крышей, еще бы — не лучшей, не красноскатной… Список лучших на рисовой бумаге… И поскольку Беспечный знал, что и завтра, и в седьмое утро, и в любое — проснется и уже на пути от сна к яви встретит, поверители? — всех лучших, которых он так любил… Бесстрашный не волновался о них — и не спешил любить.

Но тут Великий Город прошел… Возможно, замкнули его не обратные стороны домов и изгороди, сбитые сплошь из дорожных посохов, но сужающиеся круги песка или снега в стеклянном конусе весны, или расходящееся недоразумение, ведь для всех других Великий Город продолжался — в той же славе! А для него исполнилось вечное изгнание. Ветер продавал каждый шаг несчастного — скрипам и грохотам и грозился вырвать с корнем его здешние дороги и отстричь все коммуникации… И в ночь отъезда — о, какие снились ему свободные, безбилетные сны! Стоявшие в вертикальных на вираже бульварах, которые он покидал… В садовых ветвях, подписавших зеркало кофейного магазина… Как цеплялись его руками за подтяжки меридианов — на брюхе раскрученной в стене великана-глобуса! Стучались — в трехэтажный градусник, чтобы несчастный отравился не долгим изгнанием, а быстрой ртутью… Сны бронировали сновидца парапетами и скрывали его за пьедесталами каменных гостей и меж слезами на Соборной площади… градом осаживали на дно метро… Видели бы вы сны сего Бесстрашного! И хотя вы не знаете действующих лиц, да, да, лучших, кто делает революционные шаги или проматывает богатство дебютных идей, кто клянется ему в любви и крепит клятву ко лбу — губами, омоченными вином прощанья, потому что, как жены Цезаря — вне подозрений, и прочий белый накал страстей… пафос прозрачен. Вот моя путевка на серебристый лайнер, на зеленую почти стрелу, вот чемоданы, вот обстоятельства с подписью и печатями, приказ, обет, горящая рекомендация на стене, и ясно: мне невозможно остаться, но, видите ли… я не могу уехать! Лучше вздерните меня на первом суку, и пусть под моими башмаками болтается улица с одной стороной. Бывают улицы, у которых только одна сторона. Ее имя