Воспоминания - Сергей Юльевич Витте

октября, мой всеподданнейший, Высочайше одобренный доклад, его сопровождающий, а равно на целый ряд законов, изданных в мое министерство, и покуда на сем коне гарцует, благо министерство еще не стиснуто денежными нуждами, благодаря колоссальнейшему займу, который мне удалось сделать перед самым моим уходом. Дай Бог ему полного успеха, но как бы этот конь без надлежащего ухода скоро не сел на ноги. (К несчастью, вследствие операции Столыпина 3 июня, сел и теперь еле двигается.) Как только я оставил пост председателя совета министров, официальное отношение ко мне резко изменилось. (Неофициальное было уже враждебное через несколько месяцев, если не недель, после 17 октября.) Министерская газета «Россия», заменившая официальное «Русское Государство» (чистоплотный… господин Сыромятников вместо нечистоплотного Гурьева) в наивно ребяческом предположении министров, что весь мир на другой же день не будет знать, что в сущности это также официальная газета министерства, сейчас же, не без благословения подлежащих министров, начала меня всячески инсинуировать. Члены кабинета, не имея мужества назвать себя по имени, начали излагать анонимно (один из членов кабинета – это был Шванебах, удаленный мною из министерства после 17 октября и взятый Горемыкиным снова, на пост государственного контролера, когда я ушел) иностранным корреспондентам свои политические „credo“, причем всякий раз не упускали случая направить на меня стрелы, но, к моему благополучию, пропитанные не ядом отсутствующего мышления, а лишь детскою слюною. Честный Столыпин и генерал Трепов сочли также нужным объявить заграничным корреспондентам, что мои действия были ошибочны. Иностранные корреспонденты все это печатали, зная слабость читателей ко всему пикантно-комическому. На днях публицист Столыпин, неоднократно объявлявший, что он брат премьера и находится с ним в добрых братских отношениях, снисходительно отнесясь к моим талантам (подумаешь, какая честь), объявил, что ему достоверно известно, что я содействовал распространению легенды о влиянии Трепова. (Было мудрено содействовать распространению легенды, всем известной еще до 17 октября. Ныне эта легенда сделалась достоверным фактом. Тут нет ничего мудреного; чем Трепов хуже французского доктора Филиппа, старца Распутина и проч.?) Это уже более серьезно (потому что было сделано с целью вооружить против меня Государя, так как такие заметки Ему подносились Столыпиным), и пусть сие сообщение остается на совести автора и тех, которые инспирировали пьяненького газетчика Столыпина (любезный брат премьера был известен своими кутежами и неразборчивостью вообще).

Наконец, сегодня опубликована почти во всех газетах телеграмма Императору Вильгельму монархических партий „истинно русских людей“ (в простонародии черносотенцев), которые, по крайней мере в мое время, пользовались особым благоволением некоторых правительственных сфер (Дурново, Трепов, Великий Князь Николай Николаевич, а после меня особенно благоволением дворцовых сфер и лично Императора Николая II.), приписывающая мне все беды России и объявляющая меня чуть ли не еврейским владыкою. Одновременно мне передавали, что ближайшие члены семьи Его Императорского Величества изволят также меня обвинять во всем ныне происходящем в нашем отечестве (Императрица Мария Феодоровна мне говорила после 17 октября, что я будто бы вырвал у Государя манифест 17 октября, как это Ей говорил Сам Государь Император. Императрица Александра Феодоровна после моего ухода говорила своим приближенным, что я виновен во всех смутах. Раз Государем был дан такой пароль, неудивительно, что Великие Князья вроде Николая Николаевича, Николая Михайловича, Александра Михайловича начали это разносить по всем углам.)

Вам, как истинно благородному свидетелю событий 17 октября, моего отношения к манифесту и затем сочлену моего министерства, известно, насколько это верно.

Наконец, сегодня мне сообщают, что в Петербурге, не без участия правительственных лиц, готовят целые диссертации, имеющие доказать, что я виновник в смуте и в несчастной войне, которая послужила главной причиной к смуте. И я по моему официальному положению должен на все это молчать…

Все вышеизложенное меня понуждает вернуться к моему первоначальному побуждению, вызванному Вашим письмом с «советом» (Письмо это, конечно, было написано по повелению Государя и потому являлось для меня как бы Высочайшим повелением) не возвращаться «в настоящее время» в отечество, несмотря на то, что в „настоящее время“ даже русские эмигранты-революционеры и бомбисты нашли себе легальный или нелегальный приют в России.

Зная меня, я надеюсь, что Вы не сомневаетесь в том, что превыше всего претило бы моей совести сделать по личному вопросу что-либо, что было бы не только неприятно, но просто неудобно для Государя Императора. Но если бы полное оставление мною государственной службы могло находиться в соответствии с желаниями и видами Его Императорского Величества, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту колебать мой выбор, я немедленно подал бы прошение об полной отставке. Не имея соответствующих средств к жизни и не желая лишать мое семейство тех удобств, к которым оно привыкло, покуда я буду в силах, я и в частной службе могу зарабатывать соответствующие средства и косвенно приносить пользу обществу. Может быть, по нынешним временам не излишне прибавить, что никакое изменение в моем положении никогда и ни в каком случае не будет в состоянии поколебать мои чувства верноподданнейшей преданности моему Государю и тем принципам, впитанным мною с молоком матери, которые Его Императорское Величество, как русский Монарх, в себе олицетворяет. Надеюсь, что Ваши рыцарские чувства подскажут Вам необходимость скорейшего на сие письмо ответа».

Письмо это, конечно, было представлено по получении Его Величеству, но время шло, и я на него ответа не получал. Тогда, около 10 октября, я отправил министру двора из Франкфурта письмо следующего содержания:

«Тому назад 20 дней я почел корректным сообщить Вам мой взгляд и мои побуждения, вызванные письмом Вашим от 17 июля, крайне оскорбительное значение коего усугубилось сопутствующими фактами, часть коих мною Вам передана. В заключительных строках моего письма я высказал: „Если полное оставление мною службы могло бы находиться в соответствии с желаниями и видами Его Императорского Величества или даже если бы то или другое решение этого вопроса по его незначительности было безразлично Государю Императору, то чувство самоуважения не могло бы ни на минуту поколебать мой выбор. Я немедленно подал бы прошение об полной отставке“.

Неполучение мною в столь продолжительное время ответа дает мне явное и твердое основание заключить, что то или другое решение моего личного дела совершенно безразлично для Государя Императора, что, впрочем, совершенно естественно, а потому благоволите представить Его Императорскому Величеству прилагаемое мое прошение. Усердно прошу Вашего содействия к скорейшему его удовлетворению».

Затем я переехал в Брюссель к моему зятю, где пробыл несколько дней, чтобы вернуться в Париж, откуда выехать в Петербург. В Брюсселе я получил от министра двора письмо следующего содержания:

«Не преминув, по получении Вашего письма, доложить его содержание Государю Императору, я