Феллах - Абд ар-Рахман аш-Шаркави

С трудом разгадав изображенный на плакате ребус и уяснив его глубокий смысл, мужчина расправил плечи и, к полной неожиданности всех присутствующих, резко оборвал офицера:

— Чего ты раскричался? Чего шумишь? Ты лучше прочти плакат над своей головой: «Полиция на службе народа». Для кого это написано? Для тебя или для красоты? Выходит, мы тебе, а не ты нам служишь? Кто же тебе дал право на нас кричать?

В комнате засмеялись. С разных сторон послышались реплики:

— Правильно говорит старик! Верно!

— Вы разве не согласны с ним, господин офицер? — раздался чей-то властный и решительный голос.

Офицер подскочил.

— Так точно, господин начальник!

— Это начальник полиции… Начальник пришел! — зашептались посетители.

Я подошел к нему и попытался кратко изложить суть своего вопроса. Глубокие морщины на его лице стали словно бы глубже.

— Я с вами согласен — это позорное дело! Во всем, что произошло в вашей деревне, необходимо детально разобраться, — с озабоченным видом резюмировал он, подкрепив свои слова решительным жестом.

Мне показалось, где-то я уже встречал этого человека. Но где я мог его видеть? Эти удивительно знакомые черты лица? Надо представить его без седины… Стереть с лица глубокие морщины… Эти серьезные глаза, с вниманием устремленные на собеседника?.. И вдруг, встретившись с ним взглядом, я вспомнил!

— Фармави! — воскликнул я.

— Да, Фармави, — ответил он и после короткого замешательства распахнул свои объятия.

Мы крепко расцеловались. Вот так встреча! Подумать только — прошло тридцать лет! Когда-то мы учились в одной школе. У нас было столько общих друзей. Где они? Что с ними сейчас? Как всегда при таких встречах, начались воспоминания. В какой-то связи мы вспомнили нашего школьного муллу, шейха Рыфаата. Каждую пятницу он читал нам проповеди, которые производили тогда на нас огромное впечатление. Как-то после проповеди он предоставил слово муфтию[16] из города Яффы. Гость из Палестины рассказывал нам, каким унижениям и издевательствам подвергаются арабы в его стране. Уже тогда, в тридцать пятом году, он говорил, что английские колонизаторы хотят лишить палестинцев своей родины, и призывал всех арабов объединиться в борьбе против общего врага. Этот враг пытается задушить свободу и в Палестине, и здесь, в Египте! Не успел муфтий спуститься с мимбара, как слово взял Фармави. С такой страстью, с такой убежденностью говорил он о готовности бороться за освобождение народа, что у многих, в том числе и у самого муфтия, слезы появились на глазах…

Фармави вместе со мной прошел к первому офицеру, с которым я здесь беседовал, и приказал срочно представить все необходимые материалы по делу четырех арестованных. Офицер пытался было объяснить, что следствие еще не закончено и поэтому многих материалов недостает. К тому же он намекнул, что расследование ведется секретно и контролируется непосредственно высшими инстанциями. Фармави повторил свой приказ и потребовал выяснить, по чьему распоряжению арестованных перевели в Каир и где они сейчас содержатся.

Провожая меня до дверей своего кабинета, Фармави заверил, что через день-два мои земляки будут дома. Он был полон оптимизма, который невольно передался и мне. Я верил Фармави, потому что всегда верил своему старому школьному другу. А Фармави в свою очередь был убежден, что его прогноз сбудется, ибо привык выполнять свои обещания и достигать поставленной цели. Во всяком случае, он не сомневался, что у него, как начальника уездной полиции, достаточно сил и возможностей, чтобы вернуть этих людей из Каира если не через день, то уж, во всяком случае, через два.

Однако предположения Фармави не сбылись. Прошел день, прошел второй, но моих земляков так и не дождались в деревне.

На третий день я снова отправился в уездный город. Зашел к Фармави, но его на месте не оказалось. Офицер, которому он приказал подобрать материал по делу, сообщил, что Фармави уехал инспектировать полицейские участки. На все мои последующие расспросы он отвечал уклончиво. Однако в конце беседы не без ехидства посочувствовал своему начальнику: сожалеет, мол, что тот поставил себя в неудобное положение, поскольку взялся помочь в деле, которое ему не под силу.

Я решил поговорить с Омаром Шабини. Однако в уездном комитете мне сказали, что он не показывался здесь последние два дня. Я пошел на фабрику, надеясь разыскать его там. Но и там меня ожидало разочарование. На мой вопрос, где я могу найти Омара, сослуживцы только плечами пожимали. «Не знаем, — говорят, — исчез куда-то, как в воду канул. Даже начальство ничего не знает…»

Выйдя из проходной фабрики, я остановился в растерянности, не зная, куда мне теперь податься. Не мог же Омар в самом деле бесследно исчезнуть. Должен ведь кто-то знать, где он находится. Может, спросить у того офицера в полиции или у Бараи?..

Уже на улице меня догнал рабочий, поравнявшись со мной, он прошептал:

— Помогите разыскать Омара! Он не мог уехать без ведома начальства. Омар не такой человек. Это дело рук его врагов. У него их хоть отбавляй. Особенно его ненавидит Бараи. Вот его вы и спросите насчет нашего Омара.

Так я и сделал.

Бараи, услышав мой вопрос, загадочно ухмыльнулся.

— Вас интересует Омар? — переспросил он. — Этот видный теоретик социализма? Куда он уехал — не знаю. Не исключено, что в Каир, прочесть там курс лекций о научном социализме…

Возвращался я в свою родную деревню с твердым намерением немедленно ехать в Каир, дальше оставаться здесь было бессмысленно. И в деревне, и в уездном центре я вряд ли смогу чем-либо помочь своим землякам, а в Каире, пожалуй, скорее сумею заручиться необходимой поддержкой и привлечь к этому делу внимание не только властей, но и общественности.

А тем временем в деревне произошли новые события. Из Каира возвратился Ризк, а вместе с ним и Исмаил. Он по-прежнему выдавал себя за представителя правительства и хвастался, что по личной просьбе уполномоченного устроил ему перевод в другое место. Тауфику было приказано строго-настрого предупредить всех жителей деревни, чтобы они не вздумали больше жаловаться на Ризка, на бывшего уполномоченного по реформе и инспектора по делам кооператива. И вообще, чтобы прекратились всяческие пересуды о жизни и делах кооператива. На вопросы посторонних нужно отвечать: «Слава аллаху, все хорошо, спасибо». И больше ни слова. Если кто пожалуется, пусть пеняет на себя. Представитель правительства данной ему властью может любого отправить в тюрьму за попытку сеять смуту в деревне…

Жители деревни пребывали в удрученном состоянии и не то что с приезжими, но и между собой старались не разговаривать. При встрече обменивались короткими приветствиями да грустными взглядами, которые красноречивее всяких слов говорили об их чувствах, выражали затаенную надежду на возвращение светлых дней…

Даже Инсаф, которая всегда ходила с высоко поднятой головой, теперь поникла и притихла. Может, и на нее подействовали угрозы каирского самозванца. Хотя новый уполномоченный уже несколько раз приглашал ее зайти, она так и не отважилась посетить его, а ведь совсем недавно она не побоялась встретиться с самим министром.

Все были в растерянности. Деревня, пробудившаяся от вековой спячки и гнета, снова, казалось, погрузилась в тяжелый сон со страшными кошмарами, он сковывал людям уста, омрачал жизнь, вселял неверие в души. Сумеют ли избавиться от этого страха люди после возвращения своих земляков? Каждый час, каждый день, прожитые в атмосфере томительного ожидания и торжествующего насилия, затягивали деревню обратно в трясину вековой отсталости, из которой она только начала выбираться.

В пятницу, как обычно, пронзительный крик муэдзина[17] с высокого минарета мечети напомнил жителям о наступлении нового дня и об ожидавшей их праздничной молитве. Он пронесся над крышами бедных жилищ, проник через окна и двери в их дома, прокатился по узким, тесным улочкам, напугав гусей и уток, копошившихся в лужах, и, вырвавшись за околицу, затерялся где-то в полях между стройными финиковыми пальмами и сгорбившимися развесистыми тутовыми деревьями.

Да, сегодня пятница. Прошло уже пять дней и пять ночей, полных тоскливого ожидания, неопределенности и страха. Этот призыв муэдзина прозвучал как крик отчаяния измучившейся души. И вместе с тем как новая смутная надежда. Всем хотелось верить — вот придут они в мечеть, а на кафедру, как обычно по пятницам, взойдет Абдель-Максуд и начнет читать одну из своих проповедей, к которым так привыкли жители деревни. Как им будет не хватать этих проповедей! Даже шейх Талба, хотя и ворчал постоянно на Абдель-Максуда, скучал по учителю. Кто теперь по пятницам сможет заместить шейха и избавить от непосильного труда сочинять новые проповеди, отвечающие духу времени? Ведь не читать же феллахам, жаждущим узнать, что такое социализм и новое общество, цитаты из пожелтевшего сборника древних проповедей, который лежит в мечети с незапамятных времен? А кто сможет заменить его в школе и на курсах ликвидации неграмотности? Кто поможет учителям подготовиться к урокам? К кому обратятся теперь феллахи за советом? Кто сумеет по справедливости распределить удобрения и научить ими пользоваться? Уж не Ризк ли? Или, может быть, Тауфик? Как бы не так! У них только одно на уме — побольше заграбастать себе!