Ветер и мошки (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич

— Еще? — спросила Таня.

Камил хотел согласиться, но потом мотнул головой. Ему было хорошо. Впору удивляться, что еще пятнадцать минут назад он ненавидел весь здешний мир. И вот — щелк! — четвертинка сосиски перенесла его в экстаз.

Такова жизнь, шепнул из отнорка Василий.

— Нет, — вздохнул Камил, — теперь можно и макарон подождать.

— Точно! — сказала Таня.

Вместе они принялись лущить остальные сосиски. Те вылуплялись из целлофана непонятными розовыми личинками. Почему-то казалось, что тем самым прерывается цикл сосисочного развития. Глядишь, в конце срока образовалась бы сосиска-бабочка. Подумав об этом, Камил едва не заржал в голос.

Хорошо!

— Хорошо? — спросил он Таню.

Та кивнула, чему-то тихо улыбаясь.

— Знаете…

— Знаешь, — поправил Камил.

— Знаешь, — сказала Таня, — мне кажется, будто я вас… тебя давно знаю.

Камил избавил от целлофана последнюю сосиску. Сложенные в розовый ряд они стали походить на крупнокалиберные патроны.

— Мне тридцать шесть, — сказал Камил. — Я был женат. Давно. Есть сын, но, кажется, мы забыли друг о друге. Из богатств — только квартира.

— Почти мой случай, — сказала Таня.

— Олежек — жених?

— Нет, он… Я оформила над ним опекунство.

— Родственник?

— Нет, — качнула головой Таня. — У него никого нет. А я решила, что у него должен быть дом и человек, который может ему помочь. Видите… Видишь же, какой он. Он бы умер давно.

— И никто не помогает?

— Соседка помогает.

Таня поставила на стол тарелку и, пока Камил складывал в нее сосиски, налила в кастрюлю воды. С чуть слышным хлопком вспыхнул газ на газовой плите.

— Извини, — сказал Камил, — а власти? Какие-нибудь структуры?

— Нам пособие перечисляют.

— Большое?

— Да нет, откуда? Жалко, что иногда задерживают.

— Ты поэтому… ну, просила меня…

С пакетом с макаронами Таня села напротив Камила. Над переносицей у нее появилась тонкая морщинка.

— Ты хочешь услышать?

— Да, — сказал Камил. — Это важно.

Из комнаты слабо взмыкнул Олежек.

— Подожди. На, — Таня вручила Камилу макароны. — Загрузи, когда закипит, хорошо? Я Олежку пошевелю.

— Без проблем.

Таня вышла. Камил встал к плите. Он смотрел, как вода в кастрюле, тихая и прозрачная в начале, вдруг вспухает буруном в одном месте, в другом, потом принимается колыхаться и бурлить, как пузырьки воздуха, множась, лопаются на поверхности, и как пар туманит то, что только что было ясным. Камил увидел в этом сходство с собой, с собственными ощущениями. Он подумал, что и под ним словно включили конфорку. Минута, час, два часа — бумм! И он уже шипит и плюется.

А если все здесь так? Если люди не по собственной воле горят и дышат негативом? Просто кто-то включил газ. Что он делает здесь тогда?

Допустим, ветер несет мошек на стекло. Нет, в лицо несет мошек. Маленьких человечков. Которые, может, и злы, но не от того, что злы сами по себе, а от того, что подхвачены воздушным потоком, сорваны со своих стебельков, листьев, палочек. И вместо того, чтобы защищаться от ветра, он, Камил, давит этих человечков, предпочитая видеть угрозу в них, а не в буре.

Дурак? Дурак.

— Василий.

— Что? — опомнился, заморгал Камил.

Таня тронула его за плечо.

— Уже кипит, — сказала она, кивая на кастрюлю.

— Прости, задумался.

Макароны шустрым ручейком сбежали в кипяток. Камил помешал их ложкой. Нашел соль и посолил.

— Если мы готовим по моему рецепту, — сказал он, — то очередь сосисок придет минут через десять.

— Я готова подождать, — сказала Таня.

Она вновь опустилась на стул, сложила руки на коленях. Камил чуть убавил газ и залюбовался ее лицом.

— А я готов слушать. Как Олежек?

— Хорошо. Думает, что мы лопаем тут сосиски без него.

— Он не так уж и не прав. От тебя должно было ими пахнуть.

— Мы, наверное, зря все счистили.

Камил пожал плечами.

— Всего-то девять штук.

— С половиной.

— Максимум на два дня.

— Ты не умеешь растягивать, — улыбнулась Таня.

Камил выпятил губу.

— Я — мужик. Я не привык растягивать. Сожрал все сразу, поорал, лег спать. Такова мужицкая доля.

Таня фыркнула.

— Ты уйдешь или останешься? — спросила вдруг она.

— Не знаю, — сказал Камил, ощущая, как внутри закопошился Василий.

Василию и хотелось остаться, и нет. Он боялся отношений и того, что может быть далек от представлений Тани о себе самом. Кричать, что мужик — легко, соответствовать — гораздо сложнее.

Камил взвихрил воду ложкой, заставляя макароны желтыми тушками на мгновение подняться к поверхности.

— Я бы хотела, чтобы остался, — сказала Таня.

— Сначала рассказ, — предупредил Камил.

Таня погрустнела.

— Чтобы решить, стоит ли со мной связываться?

Камил фыркнул.

— Чтобы наметить план работ, необходимых по выводу тебя из суицидального состояния. Оно мне не нравится.

Таня усмехнулась и решительно потерла щеки.

— Хорошо, — сказала она. — Только ты сядь. Я должна смотреть тебе в глаза.

Камил еще раз поворошил макароны, высыпал к ним сосиски, оставив две про запас, и убавил газ до крохотных лепестков голубоватого огня. Таня сжимала и скручивала пальцы, пока он подставлял под себя табурет, усаживался и фиксировал взгляд на ее лице.

— Все, я готов.

Таня выдохнула.

— У меня нет денег, — сказала она.

Камил пожал плечами, замечая у нее коричневую родинку над левой бровью.

— Из-за Олежки мне тяжело устроиться на полный рабочий день, — продолжила Таня. — И, возможно, скоро я останусь без работы.

— Один в один я, — сказал Камил. — Только я уже без работы. Чувствую, нашел родственную душу.

— Но это еще не все.

— Я понял.

— Я думала, что мне везет. У Олежки — правая рука… Это как чудо, честно. Взяла и заработала. Ну, не долго, конечно, но все-таки. Это значит, что потом, дальше… И щавеля мы собрали… — Таня шмыгнула носом. — С подругой… с бывшей подругой…

Камил слушал и каменел.

Глядел в бледное лицо, в глаза, мертвеющие, стекленеющие от воспоминаний, на губы, на тонкие лучики морщинок и думал: ну как же так? Что они здесь, все с ума?.. Не должно такого происходить, просто не должно.

Слова Тани погружались вглубь него, будто донные мины. Камил их почти не слышал. Но чувствовал, как они взрываются внутри, наполняя его отчаянием и надеждой, злостью, болью, сомнением, мимолетной радостью, беспокойством, глухой тоской. Хотелось бежать, биться в стену, пить, пить, пить до умопомрачения.

Нет, шалишь, Василий. Эмофон — разбалансирован.

— Я ведь ничего плохого…

Камил стискивал зубы. Пальцам было больно — тоже стиснуты.

— И ладно бы просто сказала, что ей очень нужно…

Почему? — думал он. Ведь хороший же человек, я вижу. Несчастный, но добрый. Почему ее-то долбит?

Или всех долбит? — холодел он.

— Я уже от нее, куда глаза глядят, а там эти трое…

— Что?

В животе был лед, в горле — сухость, на сердце — тьма. Камил слушал и умирал. И дрожал. И наливался злостью, как гематомой в месте удара. Разрыв тканей, ранение сосудов. Василий возился в своем отнорке. Шепот его звенел в ушах: «Убить. Убить их всех. Каждому оторвать яйца».

— Вот так, — закончила Таня.

Скажи, скажи что-нибудь, смотрели ее сухие глаза. Но слов — именно слов — не было. Камил пересел к женщине и обнял ее. И держал, когда она разразилась рыданиями. Гладил по плечу и по волосам.

— Таня, Таня…

Как назло вспомнилось, что макароны с сосисками, должно быть, уже дошли до кондиции, и дальше они получат разваренное, прилипшее ко дну и стенкам кастрюли нечто. Впрочем, было ли это важным? Что за дрянь лезет в голову?

— Таня, не плачь, — сказал Камил.

Таня фыркнула, всхлипнула, боднула его лбом.

— Что? — удивился Камил.

— Стишок детский вспомнила. Про мячик.

— Стишок — это хорошо.

Камил пребывал в странном, раздвоенном состоянии. Он был полон нежности к Тане и ненависти к тем, кто сделал ей больно. Внутри словно наскоро сшитое рвалось по шву. Камила дергало. Казалось, он расползается на лоскуты.