Макиавелли - Жан-Ив Борьо

Внутренне порочные, люди и в области политики стремятся освободиться от минимальных моральных ценностей, даже если это идет вразрез с их собственными интересами, поэтому бессмысленно придавать чрезмерное значение исполнению данных обещаний. Макиавелли, закладывая долговременную традицию, согласно которой держать слово вовсе не обязательно, сделал попытку опереться на Цицерона, который ничего подобного не утверждал. В «Государе» мы читаем: «Разумный правитель не может и не должен оставаться верным своему обещанию, если это вредит его интересам и если отпали причины, побудившие его дать обещание. Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же». Иными словами, государь должен быть хитрым как лис (что, как мы уже показали, Цицерон в трактате «Об обязанностях» сурово осуждал, находя подобное поведение недостойным человека): «Всегда в выигрыше оказывался тот, кто имел лисью натуру. Однако натуру эту надо еще уметь прикрыть, надо быть изрядным обманщиком и лицемером, люди же так простодушны и так поглощены ближайшими нуждами, что обманывающий всегда найдет того, кто даст себя одурачить». Лисья натура означает стремление государя разделять мораль и политику, действуя ради собственного блага и долговечности своего государства, во имя принципа эффективности, и отбрасывая всякие чувства, что христианскому сознанию той эпохи казалось неприемлемым.

Вместе с тем нельзя сказать, что чудовищные истины, представленные в «Государе», абсолютно оригинальны для творчества Макиавелли и возникают в тексте книги неожиданно, как некий разрыв в последовательности авторской мысли; они явно вытекают из его предшествующих размышлений. Так, рассуждения о роли судьбы отнюдь не новы и встречаются уже в работе 1503 г. «Речь об изыскании денег»: «Судьба не изменится, если не изменишь свое поведение», но главным образом в его «Фантазиях» от 1506 г., где он призывает читателя «испытывать судьбу» и «меняться в зависимости от обстоятельств». Не случайно его сентенции о неумении применяться к обстоятельствам основаны на примере политики, проводимой Содерини («Рассуждения», кн. III, гл. IX): «Пьеро Содерини… ко всему, что он делал, подходил с человечностью и терпением; пока обстоятельства соответствовали (conformi) образу его действий, его родина процветала; но когда обстоятельства сложились таким образом, что следовало порвать с терпением и смирением, он не сумел этого сделать и в результате погубил и себя, и родину». Новым в «Государе» стало то, что эти мысли, даже прошедшие проверку долгим опытом Макиавелли в качестве политика и дипломата, связанного с «народной» партией, здесь представлены в концентрированном виде, как руководство к срочному действию, шокирующее краткостью формулировок и призванное вывести томный гуманизм из его сонного резонерства. Годы и годы академических споров о роли фортуны в судьбе человека у Макиавелли сжимаются до одной-единственной фразы, стоившей ему немало тяжких упреков: «Фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать» (гл. XXV).

«Пинать» судьбу надо прежде всего потому, что Италия Макиавелли – это воюющая страна. Состояние, в котором она живет, бесконечно далеко от христианской (или гуманистической) мечты о всеобщем мире. Государь, к которому обращается Макиавелли, – это воин, и он не может быть никем иным. Речь идет о выживании государства, и ради этого нужны и законы, и войско: «Основой же власти во всех государствах – как унаследованных, так и смешанных и новых, – служат хорошие законы и хорошее войско. Но хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и наоборот, где есть хорошее войско, там хороши и законы». Поэтому верховный правитель Италии, ее доблестный «избавитель», должен разбираться в военных вопросах – только так он наверняка сумеет добиться объединения страны: «Не могу выразить словами, с какой любовью приняли бы его жители, пострадавшие от иноземных вторжений, с какой жаждой мщения, с какой неколебимой верой, с какими слезами! Какие двери закрылись бы перед ним? Кто отказал бы ему в повиновении? Чья зависть преградила бы ему путь? Какой итальянец не воздал бы ему почестей?» Оставалось посвятить государя в тайны военного искусства…

«Государь»: удар мимо цели?

Как мы уже упоминали, Макиавелли надеялся, что его труд будет оценен по достоинству и принесет ему вожделенную должность при дворе правителя. Разумеется, он рассчитывал лично преподнести книгу тому, кому она была посвящена, и обратился к Веттори с вопросом, возможно ли это. Тот, по своему обыкновению, не выразил особого восторга: «Когда вы пришлете мне сей трактат, я скажу вам, разумно ли показывать его здесь». Макиавелли исполняет требуемое и отправляет Веттори несколько отрывков. Ответ снова предельно осторожен: «Я прочитал несколько глав из вашего сочинения, и они понравились мне чрезвычайно. Но пока я не видел остальных, мне трудно вынести окончательное решение». Макиавелли все понимает, в самый разгар зимы покидает деревенское уединение и едет во Флоренцию, где, как ему кажется, он лучше сумеет отстоять свои интересы. Насколько нам известно, жизнь в городе не принесла ему особого удовольствия, ведь он лишился былого блеска, связанного с высоким постом. Судя по всему, он бывал в домах купцов, в том числе у некоего Донато дель Корно, а также посещал дам полусвета, таких как Ричча, но продолжал чувствовать себя причастным к высокой дипломатии благодаря переписке с Веттори – единственным из его знакомых, кто добился благосклонности при новом режиме и сохранил связи с вельможами Рима и Флоренции, то есть тех двух городов, в которых Макиавелли мечтал возобновить карьеру. Однако Веттори, получив полный текст «Государя», больше ни словом не упоминает ни о книге, ни о возможной поездке Макиавелли в Рим. Тот тоже обходит эту тему молчанием; тон его писем становится легкомысленным; в них он в основном пересказывает пикантные флорентийские сплетни и только однажды обращается к Веттори с прямой просьбой – это происходит после того, как от него требуют уплатить 40 флоринов подати, тогда как его доход едва достигает 90. Веттори в самом деле вмешивается, настаивая на том, что Макиавелли сидит «без гроша» и с «выводком детей». Ожидание затягивается. Макиавелли приходится поторопить своего «покровителя», но это приводит лишь к тому, что он получает отказ, на сей раз окончательный. Без денег, без перспектив на будущее, Макиавелли понимает, что идет ко дну, о чем откровенно, не жалея слов, пишет «другу» в письме от 10 июня 1514 г.:

Итак, мне суждено пребывать в своем ветхом рубище, и никто не вспомнит о моем бедственном положении, никто не подумает, что я еще хоть на что-то годен. Между тем мне невозможно долго оставаться в настоящих обстоятельствах, ибо я начинаю пожирать самого себя и предвижу, что, не приди мне на помощь Господь, я буду вынужден покинуть родной дом и поступить в учителя или секретари к какому-либо синьору, раз уж ни на что иное я не способен, или уж удалиться в пустынную местность и учить ребятишек читать; семью надо будет бросить – пусть думают, что я умер. Без меня домашним будет только легче, ведь я для них – источник расходов; я привык много тратить и не умею экономить. Я пишу вам все это не для того, чтобы доставить беспокойство или просить за меня похлопотать, а для того лишь, чтобы снять с сердца тяжесть и больше не обращаться к этому предмету, подлее которого и быть не может.

На это письмо Веттори ответит после 47-дневного молчания.

Но судьба готовит Макиавелли приятный сюрприз, и уже 3 августа того же года он пишет Веттори (кому же еще?) восторженное письмо:

Здесь, в деревне, я встретил существо столь милое, столь утонченное и привлекательное как врожденным благородством, так и своими качествами, что не нахожу достаточных слов ни для ее восхваления, ни для выражения любви. <…> Довольно сказать, что на пороге пятидесяти лет меня не смущает солнечный зной, не останавливает трудная дорога и не страшит ночной мрак. Любая задача мне кажется по плечу, к любому желанию, даже чуждому и противоположному тому, что подобало бы мне, я приноравливаюсь. И хотя я вижу мучительность своего состояния, меня переполняет нежность как от созерцания этого редкостного и приятного создания, так и потому еще, что я отложил в сторону воспоминание обо всех своих печалях; и ни за что на свете я не желал бы стать свободным, если бы и мог. Итак, я оставил помыслы о серьезных и великих делах, мне больше не доставляет удовольствия читать о событиях древности или рассуждать о современных; весь мой ум занят галантными похождениями.[81]

Стиль этого письма легко узнаваем – оно написано языком страсти, унаследованным от латинских поэтов, языком влюбленных, которым нет дела до литературы… Как бы там ни было, переписка с Веттори ненадолго прервалась, пока в декабре 1514 г. посол не обратился к Макиавелли с просьбой дать папскому окружению совет относительно того, как в эти трудные времена поддерживать нейтралитет. Макиавелли, в котором вновь всколыхнулась надежда, отвечает пространным письмом; Веттори подогревает его радужные ожидания известием, что его письма читает сам папа! И добавляет, что весь папский двор восхищается его умом и прозорливостью. Впрочем, тут же Веттори признается, что ему не удалось воспользоваться благоприятной ситуацией, дескать, он «не тот человек, который умеет помогать друзьям». Макиавелли это не останавливает, и он продолжает раздавать советы, понятия не имея, кто именно будет с ними знакомиться, и уж точно не подозревая, что те, кто с интересом читает его послания, как во Флоренции, так и в Риме, ничего ему не простили. Дела не спасает даже вмешательство еще одного Веттори – Паоло, брата непостоянного Франческо, – который делится полученными советами с Джулиано Медичи, мечтавшим об основании собственного государства в составе Пармы и Пьяченцы и обещавшим Макиавелли высокую в нем должность. Папский секретарь Пьеро Ардигелли, которого Макиавелли не без оснований побаивался, пишет Джулиано: