Черные береты - Николай Иванов

А если я не хочу? Если не согласен с вами, самодовольными и пренебрежительными? Если у меня другие взгляды и иное мнение? Это для вас происходящее со страной — хиханьки да хаханьки. Державу ли развалить и обескровить, миллионы беженцев пустить по дорогам, разорвать семьи, предать и бросить своих граждан, не по своей вине вдруг оказавшихся за рубежом. Наплевать. Они строят новую Россию! Но тогда для кого? Для оставшихся в живых, то есть для себя? Остальные — красно-коричневые, быдло, или депутатско-бандитское отребье, которое надо спихнуть с дороги в кювет истории или отправить в загон. Лжедемократам по душе лишь такие же, как они сами — перевернувшиеся, перекрасившиеся, перекрестившиеся, словчившие, громче всех орущие и тыкающие пальцем в тех, кто не разделяет их взгляды и убеждения. Оборотням среди оборотней не страшно и не стыдно.

Нина, подумавшая, что это она своим неосторожным движением отпугнула Андрея, лежала рядом виноватая и растерянная. Тарасевич сам прикоснулся к ней: ты ни в чем не виновата, не казнись. Это просто жизнь накуролесила, намесила всякого, заставила даже рядом с женщиной думать о политике. Или мысль всплыла неосознанно, подсознательно, оберегая его память о жене, не давая ей выйти на первый план? Ведь что-то общее, абстрактное любить или ненавидеть всегда легче, чем конкретное, имеющее свое имя. И неужели теперь он обречен вольно или невольно заглушать думы о жене? Как выжить и остаться честным? Кто поможет и спасет?

Танцовщица, как за минуту до этого он сам, тоже поцеловала сначала его пальцы, потом ладонь, руку, плечо.

— Я знаю, что тебе тяжело, — прошептала она около самого уха. — И готова сделать все, чтобы тебе хоть немного стало легче.

Андрей потерся щекой о плечо Нины. Ее ласка, заботливость, трепетная близость напряженного тела все же уводили из страшных событий сегодняшнего дня, побуждали к ответным ласкам. И он сдался, отогнав мысли о Зите. А когда на глаза снова попалась перевернутая тапочка, Андрей притянул к себе гибкое, задрожавшее женское тело…

— Как давно я мечтала об этом, — повторила Нина, когда одновременно взорвалась кипевшая в них энергия и они, успокаивая дыхание, затем обессиленно гладили друг друга подушечками пальцев.

— Наверное, нехорошо признаваться в этом, но я с первой встречи хотела, чтобы у нас так произошло, — задумчиво глядя на Андрея, созналась танцовщица. — Ты сразу выделился в «Стрельце», потому что не говорил о деньгах. А у нас все говорили только о них. Я сопротивлялась своему желанию, пыталась не замечать тебя, грубила, но в мыслях сама шла к тебе. Я ненормальная? — спросила счастливо.

— Ненормальная, — улыбаясь, подтвердил Тарасевич. — Мне порой казалось, что твоя ненависть ко мне сильнее, чем у всей латвийской полиции, вместе взятой.

— А так, наверное, и было. Ненавидела, потому что знала, какая я… сама… в твоих глазах.

— Давай сегодня не будем ни о прошлом, ни о будущем.

Нина глубоко вздохнула, сознавая несбыточность пожелания и прижимаясь к Андрею…

Два часа назад, когда он позвонил к ней в дверь, а его долго, не узнавая, рассматривали в глазок, Андрей еще не знал, как отнесется к его полночному пришествию танцовщица. Но Нина так торопливо завозилась с замком, так откровенно обрадованно бросилась ему на шею, что его сомнения испарились сами собой.

— Ты жив, — шептала Нина, счастливо, со слезами в глазах, глядя на него. — Господи, ты жив.

Не засмущалась ночного открытого халатика, не смутилась своего порыва нежности, словно до этого они были близки и теперь встретились после долгой разлуки.

Единственное, что откровенно поспешила сообщить — о своем сегодняшнем положении:

— А я ухожу из «Стрельца». Кот сказал: «Уходи».

Уходит — и нет постыдного прошлого. Хорошо.

— Но это — ерунда. Важно, что ты жив и здесь, — тут же загасила хозяйка вспыхнувшую в глазах Андрея неприятную искорку. — Ой, какой же ты мокрый и холодный. Теперь — слушать только меня. Все разговоры — потом, а сначала — в ванную. Погоди, только уберу там свою женскую декорацию. Все, милости прошу.

Закрутила, раскомандовалась — легко, в охотку, чувствуя, что ее послушаются.

— Вот полотенце, мужской одежды на смену нет, взамен возьми простыню. Будешь банщиком…

Осеклась, вспомнив про настоящую баню. Сколько раз им еще осекаться, притираться друг к другу?! И нужно ли это?

Но она уже дипломатично переводила разговор на другое:

— А что ты любишь еще, кроме чая с тортом?

— Я купил торт, чтобы зайти к вам.

— А хочешь картошки жареной? — обрадованно улыбнулась Андрею Нина. — Я мигом. С капустой квашеной. Решено. А ты — под душ. Нет, погоди.

Задержала, на мгновение прижавшись к нему. Словно не желая расставаться даже на те минуты, что их разлучает душ.

— Я быстро, — пообещал Андрей.

В глазах девушки зажглось и тут же прочиталось сумасшедшее предложение: возьми меня с собой.

— Я быстро, — отвернулся, не захотел понять Андрей. Но все равно не выдержала она до конца своего затворничества в квартире. Постучав, приоткрыла щелочку в двери:

— К тебе уже можно?

И сразу охнула, и прошла вся ее игривость, когда увидела спину Андрея.

— Где это?

— Белый дом, — коротко ответил Тарасевич,

— Ты… ты оттуда?

— А неужели я мог не быть там?

Нина бережно прижалась губами к его ссадинам:

— Ты мне расскажешь, как жил все эти недели, когда мы расстались? Все-все расскажешь?

— Кто-то обещал жареную картошку, — переменил тему Тарасевич, не желая давать никаких обещаний.

— Ой, горит, — бросилась к плите хозяйка.

Потом она сидела, смотрела, как он, не пережевывая, сметает со стола еду. Затем слушала его скупой, короткий рассказ, стараясь понять в паузах между словами недоговоренное. Слишком все у Андрея выходило просто: после расставания с Котом поехал в свой город, где тайно жил в опечатанной квартире. Услышав об Указе Ельцина, вернулся в Москву. Семь дней и ночей провел у костров, на площади перед Верховным Советом. Сегодня впервые помылся и поел вдоволь.

— Ты чего плачешь? — вдруг заметил он.

— Плачется.

— Наверное, потому, что не допила свою долю.

Нина покивала головой, повертела в руке ножку рюмки с вином и молча выпила.

— Может, я чего-то недопонимаю, Андрюша, но, мне кажется, в Белом доме дерутся те, кто не поделил власть. Разошлись бы все — и ничего бы не было. Это я так думаю, прости, — заметив, как напрягся Андрей, поспешила закончить.

— Ты прямо как Президент: давайте сегодня нарушим немножко Конституцию, разгоним и пересажаем неугодных, а уж завтра все станем честными, заживем по законам. Естественно, по тем, которые разрешу принять. Знаешь, — вдруг перешел с язвительно-поучительного тона на серьезный, — жизнь показывает, что любой путч, переворот длится три дня. Это и августовские события показали. Перевернул все за три дня — успел, нет — пойдет откат, люди начинают одумываться. Так что 24 сентября, через три дня после Указа, по их логике должна была быть уничтожена советская власть. А 25-го, заметь, 25-го Ростропович приезжает в Москву с национальным оркестром Америки давать грандиозный концерт на Красной площади! Случайность? У этих ребят ничего случайного не происходит. Это должен был быть концерт во славу Америки и в знак нашего окончательного падения. Но не вышло. Не уложился Ельцин и его приспешники в три дня. И Чайковского играли под стволами омоновских автоматов. А сейчас Россия просыпается. Против Указа восстала вся Сибирь. И Кремль уже ничего не сделает с этим. Если только… если только в ближайшие дни не расстреляют Белый дом и не зальют кровью тех, кто пытается его охранять.

— Ты думаешь…

— Я вижу. Я вижу эти злобные и растерянные лица, я чувствую их животный страх. Вся предыдущая их деятельность подтверждает, что ради власти они пойдут на любую подлость. Но время работает против них. И когда его не останется, они начнут стрелять. Не по здравому смыслу или логике, а просто из страха.

— Хочешь еще немного выпить? — заметив, что у Андрея задрожали руки, предложила Нина.

— Не хочу. Хочу спать.

— У меня… у меня есть раскладушка. Но, если… диван широкий… Словом, смотри сам. Только подушку достану, — впервые за вечер засмущалась и растерялась Нина. И то, наверное, отчасти потому, что они только что говорили о слишком серьезных вещах, а тут приходится решать бытовые, комнатные.

— Не беспокойся, я и так доставил тебе хлопот, — на этот раз Андрей сам протянул руку и дотронулся до плеча Нины. — Костры затоптали, палатки сорвали и первый человек, о ком подумалось — ты. Впрочем, больше никого у меня и нет. Вот такой расклад. Извини. Хотя можно было, конечно, переночевать и на вокзале…

— Дурачок ты, — потрепала его волосы Нина и ушла в комнату доставать подушку.

И вот она сама отодвинула ее в сторону, лежит на руке Андрея и видно, как постепенно, умиротворенно закрываются ее глаза.