Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос - Питер Грин

Мирсил ухмыльнулся, сознавая себя хозяином положения. Я поняла — доведение противников или жертв до потери самообладания входило в его стратегию.

Он произнес медленно, почти задумчиво:

— Как ты догадываешься, совершенные тобой деяния могут повлечь за собой наказание в виде смерти. В сем случае ты будешь доставлен из зала Суда в городскую темницу, а оттуда, по прошествии трех дней, к месту казни.

В его голосе звучали мурлыкающие нотки. Когда он произносил эти слова, он напомнил мне старого серого кота, уютно свернувшегося у очага и не спускающего глаз с недужной мыши. Я знала, где оно, место казней. Это знали и все, кто был в палате. Оно находится к северо-западу от городских стен, в голой холмистой местности, откуда видна дорога на Метимну[75]. В тех холмах одно-единственное дерево — огромный мертвый платан, от которого ветер и солнце за многие годы оставили только серебряный скелет. Он служил насестом для коршунов и грифов — эти твари сидели там со сложенными крыльями, точно старухи, покрытые черными покрывалами, в ожидании кровавого пиршества. Там стоят столбы с ошейниками и ржавыми цепями. Порой осужденный на казнь оказывался, на свою беду, крепким, и проходила неделя, прежде чем оканчивались его смертные муки; путники, слыша его хриплые душераздирающие крики, пришпоривали коней и уносились во весь опор прочь от этого страшного места. В зимнюю пору, благодаря милосердным морозным северным ветрам, смерть обреченных наступала быстрее; но в течение всего лета стервятники, черные, будто фурии, и выглядящие особенно зловеще под солнечным светом, сидели в ожидании поживы, готовые терзать клювами человеческую плоть.

Мирсил на мгновение прервал свою речь и улыбнулся своей обычной бесцветной зловещей улыбкой. Затем он изрек:

— Тем не менее наш Суд милосерден. Несмотря на все, что мы сегодня здесь выслушали, мы полагаем, что милосердие, даже к самому неисправимому оскорбителю, явится наилучшим бальзамом, утешающим людские сердца.

Судя по выражению, возникшему на лице Антименида, как раз милосердия-то он менее всего ждал, да, может быть, и менее всего желал: он приготовился достойно встретить геройскую смерть, а теперь ему отказывают и в этом.

— Более того, — продолжил Мерсил, — при всей серьезности случившегося мы не можем рассматривать тебя, равно и окружающую тебя кучку ветхих старцев, как действительную опасность для государства. Безумство твоей речи и поведения подтверждают это убеждение. Оно также совершенно законным образом вызывает сомнение в том, можешь ли ты нести ответственность за твои собственные деяния. В этих случаях, как вы знаете, закон предписывает снисхождение.

Снова по палате пробежала легкая волна смеха. Лицо Антименида побагровело, он не спускал с Мирсила горящих яростью глаз.

— Итак, мы приговариваем тебя к повторному изгнанию на срок, который настоящий Суд сочтет достаточным для очищения от нанесенных тобой оскорблений. Тебе дается десять дней на приведение в порядок твоих дел. Твоя собственность объявляется отчужденной в пользу государства и подлежащей продаже с публичных торгов. Если по истечении десяти дней ты все еще будешь находиться в пределах городской черты, то в случае твоего убийства виновный не будет подлежать наказанию.

— Я все равно убью тебя, Мирсил, — мягко сказал Антименид. — Клянусь в этом своей головой.

— Позвольте мне разъяснить, — продолжил Мирсил как ни в чем не бывало, — что изгнание из этого города подразумевает изгнание с острова Лесбос вообще.

Я слегка ошалела — мне показалось, что холодная рука стиснула мое сердце. Идея покинуть Лесбос казалась мне немыслимой. Здесь прошла вся моя жизнь, здесь мои корни, — выкопай их, и я умру.

— Вследствие имевших в последнее время беспорядков, мы посовещались с правителями Эреса, Метимны, Пирры и Антиссы[76]. Между нами достигнуто соглашение, что всякий изгнанный из одного из этих городов лишается права на убежище в оставшихся. Тебе предписывается сесть на корабль, уходящий в установленный срок из Митилены. Прошу занести приговор в протокол.

— Будет исполнено, повелитель, — сказал писец.

Мирсил кивнул, как будто свершил что-то важное.

Неожиданно во мне вскипела волна никого не различающего гнева. Я возненавидела их всех, вне зависимости от партий и взглядов. Мирсила, закутавшегося в бесцветное сознание собственной значимости, с его идиотскими стягами и разглагольствованиями от имени закона. Питтака, готового примазаться к кому угодно ради захвата власти. Антименида, идеалиста, более всего гораздого на бессмысленные действия и оттого потерпевшего поражение. Мать — с ее страстностью и никчемными стремлениями стяжания мужской чести. Алкея — столь раздражающе чувствительного под маской злой иронии, задиристого на словах и нерешительного в действии. Я ненавидела их всех ненавистью, которой может ненавидеть только ребенок, и — если уж быть до конца честной — по тем же самым причинам, почему может ненавидеть ребенок. Они — все вместе и каждый в отдельности — разрушили мой яркий, тайный, обожаемый мир, который был куда более весом и значим, чем все их жалкие политические потуги. Сознание этого принесло мне столь сильное облегчение, какого я даже не ожидала.

Вспоминаю, как говорила мне мать: «Какое может быть дело девчонке твоих лет до всяких заговоров и вообще до политики? Твой мир — ссоры да ревность, загородные прогулки да обновы, танцы да поэзия, треп да глупый шепот о мальчишках по углам». С каким негодованием я отвергла эти слова в свое время — а ведь они были правдивы, правдивы и еще раз правдивы! Отвергнув эту правду, я и в самом деле поступила как предательница, и вот теперь оказалась замешанной в этом жалком балагане, который теперь близится к завершению.

…Люблю все прекрасные, изящные, милые чувствам вещи. Люблю весенние цветы и лунный свет, разлитый по воде, ветер, волнующий созревшую в поле пшеницу. Люблю богатые, изысканные ткани, приятные и на взгляд и на ощупь: мягкое шуршание окрашенной в веселые полосы милесийской шерсти, хрустящие белые матовые складки тонкого египетского полотна. Люблю смотреть, как послушно изгибается податливая глина, когда по ней скользят пальцы умельца-гончара, изготавливающего кувшин. Люблю все, что сделано из золота, и немеркнущий блеск драгоценных камней. Люблю всякую хрупкую, мимолетную красоту. Но первая и величайшая любовь моя — к поющимся словам, неосязаемым, бессмертным, благодаря которым все прекрасные вещи навеки обретают жизненную субстанцию. Гомер был прав, говоря, что слова крылаты. Крылатые — словно орел, кружащий выше гор и блистающий оперением в солнечном свете. Крылатые — как стрела, быстрая и грозная для врага. Крылатые! — и словно эти огромные существа: сфинксы[77], грифоны[78] и химеры[79], стерегущие святыни в Египте, Вавилоне и Двуречье.

Разделавшись с Антименидом, Мирсил не стал тратить много времени на остальных пленников. Ему было скучно, и он не мог этого скрыть; к тому же от него не ускользнуло, что его шуточка была воспринята как заигранная. Он быстро зачитал не отличающиеся разнообразием приговоры Алкею и другим заговорщикам, уцелевшим при этом злополучном штурме цитадели; исключением были два человека из Пирры, которых он отослал под вооруженной охраной в родной город для передачи в руки местного правосудия. Наконец дошла очередь и до нас.

— Госпожа Клеида, — начал он. — Мне представляется, что вы стали жертвой заблуждений, коих держались ваш покойный супруг и его друзья. — Теперь его тон был совсем иным: живым, теплым, даже проникнутым симпатией.

Я никогда в жизни не испытывала такого удивления, как сейчас; но особенно изумлена была моя мать, если судить по выражению ее лица. Она вспыхнула, будто школьница, нахмурилась, заморгала, пыталась протестовать, но в конце концов не нашла ничего лучшего, как попытаться прикрыть свою неуверенность приступом сильного нервного кашля. На лице Мирсила, которому только это и нужно было, вновь заиграла самодовольная улыбка.

— Итак, — продолжал владыка, — принимая во внимание ваше вдовство и наличие детей, за будущее которых вы несете ответственность, Суд освобождает вас от наказания, ограничившись лишь вынесением порицания.

Услышав это, моя мать приподнялась со своего кресла и произнесла странным, прерывистым голосом:

— Заявляю протест, мой повелитель. Я отказываюсь признать этот приговор Суда.

— Боюсь, у вас нет выбора, госпожа Клеида, — сказал Мирсил, которому развитие событий явно доставляло удовольствие.

Мать села, наклонившись вперед и вцепившись в ручки кресла. Глянув на нее и увидев ее высокую грудь и царственный профиль, я в удивлении подумала: а ведь какая привлекательная женщина, из-за таких могут умирать мужчины! Затем, инстинктивно глянув на Мирсила, я поняла, что и его посетила та же мысль, хотя это никак не проявилось на его лице.