Билет в одну сторону - Наталья Костина

Я мчусь на кухню: холодильник, конечно же, не работает… а нет, работает! Ух ты, значит, электричество дали.

– Свет есть! – от счастья воплю я на весь дом и тут же хлопаю себя ладонью по губам: с ума сошла, разоралась – у Маруськи ж голова раскалывается! – Иди на улицу, – тут же распоряжаюсь я, выталкивая уже грюкающую чем-то Женьку за дверь. – В саду поиграй.

– Ну-у-у, мам… – тянет дитё, но я непреклонна.

– Иди-иди. У Маруси голова болит. Очень. Так что на качелях покачайся.

У Маруськи на дереве действительно висят качели – ее второй супруг отличался похвальной хозяйственностью. И почему они с Маськой разошлись? Ах, да, он же страстно хотел продолжения рода, а она, к сожалению… – вспоминаю я и вздыхаю. У меня самой, кроме Женьки, по большому счету, нет больше никого. И это, конечно, огромное счастье. «Да, – тут же спохватываюсь я, – я ж сюда не предаваться воспоминаниям пришла, а подруге помочь!» Я хватаю салфетку и осторожно, стараясь не пролить лишнего, мочу ее и сую в морозильник, чтобы остыла. Своего колодца у моей подруги нет, и за водой ей приходится ходить чуть ли не на край света – либо опять-таки к нам, либо на общественную колонку, почти за четыре километра. Мы с Женькой, конечно, притащили сколько смогли: я две баклажки, а ребенок двухлитровку от пепси, но и умыться ж нужно, и постирать кое-что…

– Ма, – просовывается Женька в кухню, – там на веранде коты из сумки колбасу жрут!

Я ахаю и выскакиваю на улицу. Из-под моих ног тут же порскают два здоровенных зверя: один Маруськин, а второй незнамо чей. В углу веранды виднеются знакомые клетчатые баулы, два из которых носят на себе явные следы кошачьего взлома. Вокруг недоеденные куски, колбасные ошметки, рыбий хвост, полиэтиленовые клочья… Я хватаю сумки и волоку в дом, по дороге причитая:

– Ма-ару-у-усь… что ж ты продукты на улице бросила?!

Наскоро, не особо разбирая, что уже протухло, а что еще годится в употребление, расталкиваю банки и свертки в холодильнике – благо он почти совершенно пустой. Ничего, ночи уже холодные, авось ничего не скисло. В запале выкидываю в миску на полу огромную копченую скумбрию, из которой вырван изрядный шмат, потом забираю ее оттуда, споласкиваю, обтираю газеткой, вырезаю испорченный кусок и с бормотаньем «Тебе, гад, и так много досталось!» в адрес Маруськиного домашнего питомца прячу остаток рыбины в холодильник. Отдуваюсь, скупо расходуя воду и мыло, мою руки, которые нестерпимо воняют копчёнкой и навевают мысли о свежем пиве, совершенно не совместимые ни с Маськиной мигренью, ни с нашими финансами.

– Ма-а-а-арусь! – снова ору я, желая, с одной стороны, попенять подруге на бесхозяйственность, а с другой – требуя законной похвалы – вон как мы и пришли вовремя, и с поставленной задачей справились на раз: Женька заметила непорядок, а я максимально быстро ликвидировала последствия. Правда, я дома изрядно натренировалась, но…

От кухни до комнаты буквально один шаг. Маруськино жилье не блещет простором и изысками планировки, и слышно все здесь тоже прекрасно – но моей лучшей подруги нет как нет. «Неужто так прикрутило? – думаю я и достаю из морозилки тряпку. – Ну, мы позавчера того… выпили изрядно. Особенно Маська. Она даже шампанское после водки употребляла, а это уж совсем никуда не годится с ее-то головой!» Тряпка не только охладилась, но местами уже и примерзла. Я с треском отдираю ее и иду в комнату.

– Цитрамона у тебя точно нет? – озабоченно спрашиваю я и щупаю подругин лоб. Он кажется мне горячим. – Слушай, да у тебя температура!

Наконец Маруська разжимает губы:

– Нет у меня никакой температуры… и мозгов тоже нет.

Я все еще не врубаюсь: что случилось? Робко протягиваю тряпку:

– Давай положим, а? Тебе всегда помогало… Я там, на кухне, все прибрала. Коты, сволочи, рыбу надкусили, так я кусок выкинула, а остальное спрятала…

Неожиданно Маська обхватывает меня руками и начинает бурно рыдать, повторяя всего лишь одно слово:

– Зачем?! Зачем, зачем, зачем…

У каждого из нас есть определенный запас прочности. Иногда мне кажется, что я тоже не выдержу, рухну прямо посреди нашей пыльной поселковой дороги и буду биться, как какая-нибудь кликуша, и орать, и закатывать глаза… Наверное, если бы я так сделала хоть раз, возможно, мне бы и полегчало. Но я только стискиваю зубы до боли в мышцах и говорю себе: «Нельзя. Ты не должна». А почему, спрашивается, не должна? И вообще – кому и что я должна? Разве что Женьке… она от меня зависит. А на остальных плевать.

– Ничего… – говорю я и глажу Маруськины спутанные волосы. – Рано или поздно все это закончится. Придут наши. Выбьют назад всю эту мразь. Никто больше не будет нас обстреливать, бегать с автоматами, грабить и насиловать…

– Я сама… – рыдает Маруся, – сама с ним пошла!.. Дура, какая же я дура…

Она хватает ледяную тряпку и утыкается в нее лицом. Я потрясенно замолкаю. На улице натужно скрипят качели – должно быть, Женька, пользуясь полной безнаказанность, взлетает выше дерева. Но мне сейчас не до нее.

– Он сказал: до комнаты прово-ожу-у-у-у… – воет Маруська и раскачивается.

– Кто? – спрашиваю я и внезапно все вспоминаю: смеющуюся Маську и красивого наглого чеченца рядом с ней, все подливающего и подливающего шампанское в ее фужер.

– Надо брату сказать! – брякаю я, не подумав.

Она внезапно перестает плакать, отнимает тряпку от лица – оно от холода становится нежно-розовое и очень привлекательное, даже несмотря на слезы.

– С ума сошла? Они же друг друга перестреляют! – шепотом кричит она, сверкая потемневшими глазами, которые сейчас уже даже не голубые, а ярко-синие, и трясет намокшими волосами.

Мы замолкаем и просто сидим, обнявшись и прижавшись друг к другу. Мы обе понимаем: идти и жаловаться некуда и некому… и даже если нас завтра не только изнасилуют, но и убьют, вряд ли кто-то будет искать виноватых.

– Все, проехали, – после долгого молчания вдруг говорит Маруся. – Больше не хочу об этом. Ну… случилось что случилось. И, знаешь, впервые в жизни я обрадовалась тому, что у меня никогда не будет детей…

Как легко они уже забыли то, что видели там, в Торезе: растерзанные, перекрученные огромным давлением воздуха тела, искореженные кресла и чемоданы и – мертвых детей, разбросанных по всему огромному полю… Веселые и яркие вещи отпускников, детские игрушки – обгоревшие, смятые, изорванные… Нет, я не завидую им, моим так называемым «сослуживцам». И не прошу у того, кто наделил меня, быть может мне же во вред, такой дурацкой чувствительностью, отобрать у меня это качество и дать взамен… нет, ничего того, что есть у НИХ, я не попрошу! Хотя, наверное, у них – тех, кого я так сторонюсь, – есть и что-то хорошее. Но мне НИЧЕГО не надо. Оно не приживется – так, как не приживаются чужеродные ткани. Я не могу сказать им, тем, кто рядом: «Мы с тобой одной крови – ты и я». Мы НЕ одной крови. Или все они одинаковые, только один я выродок? Хотя, может быть, все было бы по-другому, если бы сбитый из «Бука» борт оказался не «Боингом», летевшим в Малайзию, а действительно украинской «птичкой».

– Да укропы сбили, с…ки, конечно, они! – надрывался Псих, вернувшись сразу после поездки к сбитому самолету. – Лупанули, думали, это наш летит!

Записи Стрелкова в соцсетях уже больше не существовало – во всяком случае, в планшете Психа ее не было. Ее вычистил либо сам хозяин, либо тот, кто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО отдавал приказы. После того как понял, как МЫ облажались. Облажался в любом случае не ОН, сам верховный бог Пу, или Шойгу, или еще кто, а именно МЫ. Рядовые исполнители. Те, кто перевозил, ставил, наводил, жал на кнопку…

– Путина хотели сбить, зуб даю! – орал Псих. – Он как раз в этот день из Кракова летел! Точно-точно!

– Да ладно… – попытался кто-то урезонить его, но Псих все тыкал пальцем в гугл-карту, доказывая, что самолет президента должен был пролететь почему-то как раз над Торезом.

Было ужасно жарко. Василий, готовящийся к вечернему дежурству, сидел у окна, на сквознячке, почти вплотную ко мне:

– Для бешеной собаки сорок верст не крюк…

Услышал его только я. Если бы эта фраза достигла ушей Психа – не миновать новой стычки. Они с Василием в последнее время были на ножах: рассудительность и спокойствие одного действовали на нервы другому. Впрочем, неуравновешенного и взрывного Психа бесило буквально все. Я же не мог принять чью-то сторону. Больше всего меня поразило именно то, что погибли мирные, ни к чему не причастные люди.

– Было бы об чем переживать: лес рубят – щепки летят! – ухмыльнулся Веник. – Сегодня, пошло оно все к …беням, опять в оцепление попрошусь!

– И не стыдно? – всем телом обернулся к нему Василий.